Американец в ГУЛАГе - 77

В переполненной камере, куда меня поместили после госпиталя, было двадцать пять кроватей, и более чем двадцать пять человек, поэтому спали по-очереди, а в остальное время по большей части лежали на полу.  Я никого не помню из этой камеры, так как пробыл в ней всего день или два. Мне вспоминаются только две вещи: люди, играющие в шахматы (вид этого зрелища был для меня очень воодушевляющим), а также то, что я пошел по камере, спрашивая людей, какие сроки получили они – теперь мой срок уже не был для меня столь безразличен. У одного было десять лет. У всех остальных было двадцать пять лет «исправительных работ», по пять лет ссылки и пять лет лишения гражданских прав. Последнее означало отсутствие возможности голосовать  на советских выборах за единственного кандидата, а также то, что вы находились под риском сесть в тюрьму за малейшую провинность в этот период.

Все, с кем я говорил в этой переполненной камере, отвечали одно: «Двадцать пять, пять и пять. Двадцать пять, пять и пять». Я был единственным, с двадцатью-пятью годами, кому не прибавили еще по пять и пять.

Люди в камере говорили об этапе. То есть о перевозке заключенных в трудовые лагеря, расположенные где-либо в бескрайних восточных просторах Советского Союза. Помню, как я выразил надежду, что меня не пошлют на север Сибири. Я все еще дрожал при воспоминании о холоде карцера в Лефортово. Другие заключенные говорили, что в пустынных лагерях юга не менее ужасно. Мне рассказали, что теперь, когда нас начнут перемещать по перевалочным тюрьмам, сажать и ссаживать с поезда, мне нужно выучить свою молитву заключенного, которую требовалось произносить вслух. Если охранник хотел вызвать кого-то, он выкрикивал первую букву: «Д!». На самом деле, они произносили «На Д.!» Тогда все, чьи фамилии начинались на Д, должны были выйти за дверь камеры и зачитать свою молитву, включающую в себя полное имя, дату рождения, длину срока и статьи уголовного кодекса, по которым человек был осужден. Таким образом, получалось: «Довгун-Должин, Александр М., 1926. Двадцать пять лет. Пятьдесят восемь, шесть. Пятьдесят восемь, десять». Такой была моя молитва, и мне придется произнести ее сотни и сотни раз в последующие годы. Тысячи раз, возможно.

На второй день к двери этой переполненной камеры, где я пытался набраться сил, подошел охранник и выкрикнул: «На Д». Двое или трое из нас прочитали свои молитвы, и остальным было приказано отойти назад, в то время как мне – собрать свой узел и проследовать за ними на этап.  Но когда мы прибыли на железнодорожную платформу, я свалился без чувств, и офицер, ответственный за конвой, отказался меня брать. Он сказал, что я был слишком слаб, чтобы выдержать транспортировку, и что он не возьмет на себя ответственности за наличие трупа под своим началом ко времени прибытия в Куйбышев – который, судя по всему, должен был стать первой нашей остановкой. Таким образом, я был снова погружен в фургон и отправлен назад в Бутырку. После этой внезапной поездки, последовавшей сразу за периодом отдыха, в моей голове сильно шумело, но я был рад провести еще несколько дней в тюрьме и набраться еще немного сил перед отправкой по этапу на поезде.