В один из дней меня отвели в комнату, похожую на комнату для допросов. Мне было приятно увидеть за столом человека в гражданской одежде, так как уже полтора года я видел только униформу либо медицинский халат. Где-то в ходе моего следствия мне присвоили, с непонятной для меня целью, еще одно имя – «Довгун». И теперь они писали его через дефис с их версией моей фамилии, и, таким образом, я стал теперь для них «Довгуном-Должином». Причины этого мне никто и никогда так и не объяснил: просто мне было присвоено это новое имя. Человек за письменным столом, очень важный с виду, спросил у меня имя, и исправил его на «Довгун-Должин», когда я ответил ему только «Александр Дол-джин». После этого он зачитал следующую четверть столетия моей жизни так, словно прописывал микстуру от кашля:
- Александр М. Довгун-Должин, решением особого комитета министерства государственной безопасности, на основании вашей шпионской деятельности и другой антисоветской деятельности, вы лишаетесь свободы на срок двадцать пять лет в ИТК.
(«Исправительно-трудовом лагере», - пояснил он). Позднее мне предстояло еще не один раз услышать эти слова: «Через тяжелый труд вы обретете свободу!»
Странно, но услышанное меня не ошарашило и даже не удивило. Небольшой гнев – вот было самое сильное мое ощущение. Этот человек дал мне подписать приговор. Я отказался: подписывать его означало согласиться с ним, поэтому я решил послать все это к черту.
- Подписывайте! – скомандовал он. – Или отправитесь в карцер!
Я покачал головой.
Он кинул в меня ручкой.
Я снова покачал головой и произнес: «Не положено!»
Он пришел в полную растерянность, а я почувствовал, как вновь становлюсь самим собой.
Меня так и не посадили в карцер после этого. Мне кажется, что, потратив столько усилий на возвращение меня к жизни, напичкав лекарствами и витаминами, они решили, что будет нелогично сразу же взять и снова убить меня. Хотя, сложно сказать – ведь все в этой безумной системе выглядит нелогичным в самой своей сути. Возможно, то, что я избежал карцера в Бутырке, было просто следствием разгильдяйства, или забывчивости, или, возможно, такой угрозы и не существовало изначально. Узнать это наверняка не представляется возможным.
Я не видел своего лица в течение долгого времени. Когда я был в Лефортово, солнечный луч пробивался через тяжелое окно и освещал мою голову наполовину - так, что я мог увидеть неясное отражение своих впалых щек и вдавленных глаз в воде, открыв чугунную заслонку нужника. Сейчас мне не хотелось видеть, как я выглядел. Все, что я хотел – это чтобы мои бедра стали толще, чем колени. У меня выработалась привычка ощупывать свои выпирающие суставы кончиками пальцев, проводить пальцами по обвисшей коже выше и ниже колен, а также по выпирающим костям голени, на которой оставались грубые шрамы от ботинок Сидорова. Мне хотелось почувствовать, как плоть снова начинает нарастать на моих ягодицах и костях, чтобы освободиться от кошмара той фотографии.
Пока я лежал в госпитале, и позже, в перенаселенной камере, я часто думал о тех странных видениях, бывших со мной в тюрьме, когда тюремные стены исчезали, и я смотрел со стороны на свое собственное тело. Откуда бы не приходил тогда ко мне этот дар, я знал, что это был дар жизни, но теперь я хотел вернуться в саму жизнь, со всем тем, чем я был ранее. Мне не нужно было более этих уходов от жизни – мне хотелось, чтобы жизнь просто шла дальше – а там посмотрим, куда она приведет. Если бы я знал тогда, куда она меня потом приведет, то, возможно, и не желал бы этого так сильно, но жизнь снова начала струиться по моим венам.
Свободное копирование
