Американец в ГУЛАГе - 26

Камера номер 111. Психическая камера. Черная краска была ни матовой, наподобие вельвета, что давало бы ощущение теплоты, ни глянцевой, в которой могли бы играть огоньки – просто тяжелая чернота. Койка тоже была черной. Пол был черным. Тусклая лампочка над дверью, лицом к которой я должен был лежать во время сна, была недостаточно яркой, чтобы осветить всю эту черноту, и в то же время достаточно яркой для того, чтобы досаждать мне ночью. Я воспринимал ее как один из компонентов этого ада – она никогда не гасла, чтобы дать вам отдохнуть, и никогда не горела достаточно ярко, чтобы подбодрить вас.

Камера была холодной. В ней не было источника тепла. Когда температура за окном падала ниже нуля, на полу появлялся лед. Мне было тепло только тогда, когда меня отводили к Сидорову. В камере не было воздуха. Она воняла всеми теми ужасными запахами, которые есть в тюрьме. Но самое ужасное, что в ней было – это ее атмосфера, атмосфера унылого и безысходного мрака. Безусловно, он действовал на меня чрезвычайно угнетающе – настолько, что первые недели в тюрьме для меня было облегчением покинуть эту камеру, даже ради допроса. И затем – это было другой частью ада – у меня возникало желание уйти прочь от насмешек, лжи, ярости и слюнявой брани Сидорова, уйти в тихое место, в МОЮ камеру, которая почти тут же, как только я в ней оказывался, снова начинала давить меня своей чернотой и холодом.

Глазок, который периодически открывался, вначале тоже был для меня пыткой. Потом я привык к его ритму, как к ритму дыхания. Если бы они догадались открывать его хаотично, внезапно, когда бы я этого не ждал, оставлять целый день без просмотра, а затем с грохотом открыть, потом снова час не открывать, а потом открывать каждые полминуты и в таком духе – это свело бы меня с ума достаточно быстро. Но глазок открывался очень регулярно. На эту регулярность можно было положиться, хотя она мне и не очень-то нравилась.

Память помогает нам выжить. Я в этом твердо уверен. Конечно, нам необходима пища, вода, воздух и крыша над головой, это понятно. Но одинокие люди сходили с ума или убивали себя даже тогда, когда им было достаточно тепло и когда у них было достаточно еды. Человеку в моем положении – оставленному в темной комнате, без достаточного количества пищи, в холоде, и потому вынужденному поддерживать в себе тепло, испытывающему издевательства со стороны тех немногих людей, с которыми он сообщается, и потому людей в них более не видящему – такому человеку требуется хорошая память, чтобы оставаться в контакте с теми человеческими существами, которые существуют где-то еще. 

Если бы я не был способен помнить лица, имена, сценарии кинофильмов, слова, которые мне говорили, книги, которые я читал, рестораны, в которых я ел, карты и виды Европы, крыши Манхеттена – я бы никогда не смог выжить в московских тюрьмах. В трудовом лагере – возможно. Там вы находитесь вместе с другими людьми. В Лефортовской тюрьме, даже проводя почти восемнадцать часов в день и шесть дней в неделю на допросах с полковником Сидоровым, я был одинок. И это одиночество, наряду с отчаянным желанием спать, было самым сильным чувством и самым опасным моим противником в то время.

Очень важны для меня были также слова песен – всех тех знакомых, романтических, легкомысленных хитов, которые мы проигрывали на фонографе в посольстве и распевали на вечеринках. Эти песни стали ниточкой, связующей меня с жизнью.