Пражские годы - 10

Что же касается общей картины Праги, то мы — русские студенты — много общались между собой, естественно, что в чужом городе, населенном людьми иной национальности, свой круг, конечно, был тот, который говорил на русском языке. Это, в широком смысле слова, была русская колония. Затем отсюда шли уже наши специфические объекты: философский факультет или Институт кооперации сельского хозяйства и библиотеки, которые питали нас книгами. Но в более узком смысле главное было то, откуда именно приехали люди. Явочным порядком возникли румынская, польская и эстонская группа русских студентов, не говоря уже о латвийской и некоторых других. Это не означало, что мы держались все время вместе, но невольно чувствовали больше доверия, расположения, ожидали большего понимания от людей, которые вас знали или учились в той же школе в Эстонии, представляя себе, что такое эстонское русское общество.

Совершенно естественно поэтому, что к нашим первым ходокам, Володе Римскому-Корсакову и Косте Теннукесту, прибавилась еще одна фигура — Герман Хохлов, который принадлежал к саратовским Хохловым. Его родители были объявлены лишенцами, а он был вывезен в Эстонию, хотя учился не в нашей городской гимназии, а в частной, которую окончил в том же году, что и мы. У него был советский паспорт, неизвестно, на каких условиях он въезжал в Чехословакию, вероятно, никаких особых условий ему не ставили; он тоже записался в Кооперативный институт и на философский факультет. Хохлов поселился в Уезде Надлесы, в доме, в котором жили мы с Костей Теннукестом, в комнате за стеной, у других хозяев.

С одной стороны, это было интересно и полезно, потому что он был человек, явно глубоко интересовавшийся литературой и любивший устанавливать всевозможные контакты в том смысле, чтобы посещать литературные доклады, знакомиться с литераторами или поэтами. А с другой стороны, получилось так (и, думаю, в моих воспоминаниях необходимо об этом сказать) — он сыграл отрицательную роль в нашем коллективе. Он оказался человеком недобрым. Он не был идеалистом, как все другие, а обладал озлобленным, задиристым умом, даром интриги, любил натравить одного члена коллектива на другого, а потом с удовольствием наблюдать за развитием конфликта. В частности, он использовал полное отсутствие мудрости у Кости Теннукеста, который к тому же был в первом триместре болен, и то обстоятельство, что Теннукест не лучшим образом проявил себя в предыдущем году и на второй год уже не котировался ни среди студентов, ни среди преподавательского состава философского факультета, где учился.

А Герман Хохлов начал все это раздувать, очень ловко наступая ему на мозоли, и, в частности, когда обозначился мой успех, стал противопоставлять ему меня, а я был младше Кости, но уже чего-то добился на факультете, чего Хохлов достичь не успел, хотя, в сущности, он к этому и не стремился. Наоборот, на философском факультете приобрел скандальную известность, — когда, заполняя формуляр для экзамена (он тоже хотел освобождения от платы), вместо “radny posluchac” — “действительный студент” — написал “zбdny posluc-hac”, то есть “никакой слушатель”. Это даже демонстрировалось на cлавянском семинаре, и он проявил себя как полный профан, не знающий терминологии! Тот же Плетнев заметил по этому поводу: “Это неплохо! Он действительно “жадный послухач” и студент никакой”. Позднее у Ляцкого он немножко выдвинулся в семинаре, но главным образом не как докладчик, а как оппонент по некоторым докладам. Он совершенно не овладел чешским языком и в Кооперативном институте тоже ничего не делал, даже не сдал экзамены, которые сдавал я. По крайней мере, за эти два года я прослушал полный курс в институте, хотя и не писал дипломной работы. А он не сделал и этого. Костя был лентяй, склонный покутить, сходить в кино (кино тогда было чрезвычайно популярно, а он действительно хорошо знал режиссеров, артистов, ибо в Таллинне значительно чаще, чем мы, хаживал в кинематограф). Хохлов же продолжал свою разлагающую деятельность, он вовлек в это и Володю Римского-Корсакова и на Костю Теннукеста влиял, но самое неприятное для меня было то, что, быстро распознав меня как некий противовес себе, начал против меня определенную кампанию.