Пражские годы - 9

Одновременно, поскольку я очень интересовался литературой, по приезде в Прагу я сразу постарался выяснить, где и что в литературном отношении делается, и очень быстро узнал, что существует литературное объединение “Скит”, некоторые даже добавляли: “Скит поэтов”, потому что большинство членов были стихотворцы. За разговором с Костей выяснилось, что он, Теннукест, уже там побывал и даже читал стихи, но они не произвели впечатления, и он чувствовал себя обиженным и обескураженным. У меня никаких стихов не было, но литературное общество меня интересовало, и я отправился туда. Они собирались в Русском педагогическом бюро, очень важном учреждении, так как именно там родилась идея, которая и распространилась потом по всей эмиграции: празднество русской культуры в день рождения Пушкина.

Это бюро представляло собой три комнаты, битком набитые разными изданиями — текущими журналами, газетами, книгами. Мы собирались там по вечерам, и этот книжно-газетный фон по стенам даже представлял собой своеобразную, неповторимую и, в общем, подходящую обстановку. А посередине, за столиком, освещенным электрической настольной лампой, сидел маленького роста, с бородкой, с огромным лбом, похожий на некоторые портреты Достоевского Альфред Людвигович Бем. Позднее его всегда называли профессором, но, строго говоря, он профессором не являлся, хотя и был таковым по своему характеру, по знаниям.

В прошлом он работал в Академии наук в качестве библиографа, а когда попал в эмиграцию, ему это очень мешало, ибо еще в России у него не оказалось преподавательского стажа, он не был доцентом, а дорогие коллеги за границей всеми силами старались ему помешать пройти на эти посты. Но в конце концов он сделался специалистом по Достоевскому и в результате сделал докторат о Достоевском по-чешски, то есть его книги по-чешски были засчитаны для доктората, и он стал доктором Бемом, что в условиях заграницы было уже хорошо. Формально же он все время читал русский язык для начинающих, оставался лектором. А сам был очень начитанный человек, великий знаток русской не только истории поэзии, но и поэтики, то есть того, как пишутся стихи. Кроме того, у него был огромный интерес и любовь к живой поэзии, он приехал в Чехословакию из Варшавы, где также участвовал в литературной жизни: под его эгидой существовало общество “Таверна”, где подвизались русские литераторы, а он выступал там как теоретик русской художественной прозы и поэзии.

По сути дела, Бем являлся хорошим литературным критиком, и было чрезвычайно интересно услышать его мнение. Он всегда стремился сказать по существу, совершенно объективно, не считаясь ни с личностью, ни с тенденциями автора. Бем просто разбирал произведение, которое читалось в “Ските”, с точки зрения того, как оно написано: хорошо или плохо технически, если плохо — в чем отрицательные стороны, если хорошо — что именно хорошо, что следовало бы доработать и совпадает ли идея и форма произведения. Я много позже подружился с Сергеем Рафальским, который даже специально написал мне письмо, излагающее начальные, еще добемовские стадии развития “Скита” в Праге. И это верно, что играл роль целый ряд других авторов, до Бема, но Бем придал “Скиту” известную стабильность, он стал систематически вести журнал заседания: кто выступал, что обсуждали, как обсуждали. Эти материалы до сих пор якобы сохраняются в одном из архивов Праги, и когда-нибудь, вероятно, по этим материалам кто-нибудь напишет интересную работу.

Когда я пришел туда в 1927 году, “Скит” был живой организацией, весь актив его состоял, вероятно, человек из двадцати, я привык обычно видеть на собраниях человек четырнадцать — шестнадцать из членов общества. И туда приходили большие таланты (из них самый блистательный, как мы считали тогда, Вячеслав Михайлович Лебедев и не менее яркий, но более молодой Алексей Владимирович Эйснер) и целый ряд других прозаиков и поэтов. Когда я впервые там появился, мне все это очень понравилось: я слышал, как обсуждались стихи. Как раз читалась “Поэма временных лет” Вячеслава Лебедева, которая представляет собой одну из жемчужин не только эмигрантской, но и русской поэзии этого периода в целом. “Поэма временных лет” — о русской революции. Очень мало произведений, которые так трактовали бы тему и в такой высокой степени мастерства передавали бы то, что хотел выразить автор. Я был поражен и ошеломлен: то, что я слышал, явилось рождением поэтического произведения, написанного талантливейшим стихотворцем. Именно так это всеми и воспринималось. Весь “Скит” хвалил автора, и в то же время некоторые придирались к отдельным мелочам, даже к отдельным словам, по этому поводу вспыхивали споры, например: правильно ли употреблен такой эпитет и что он означает. Никогда не забуду такого сурового боевого крещения в “Ските” на опыте этой лебедевской поэмы.

Между прочим, Бем был очень мил и спросил нас — меня и Хохлова (мы пришли вместе), — пишем ли мы. Хохлов неопределенно что-то промямлил, он, по-моему, не писал, я же сказал, что пишу, — я писал прозу, но не стихи. И Бем сказал: “Если вы пишете прозу, было бы интересно, если бы вы что-нибудь нам почитали”. Это было заманчивое предложение, и я им воспользовался. Я написал рассказ “Младшая сестра”, который в следующем, 1928 году был опубликован в Таллинне в первом выпуске альманаха “Новь”. Я получал из Таллинна много разных писем, и среди них одно было от моей юной знакомой. В нем моя корреспондентка жаловалась, как она несчастна из-за того, что она — младшая сестра: старшие сестры живут более независимо, с ними все считаются, а с ней — никто. Это письмо и натолкнуло меня на идею написать рассказ о младшей сестре. Я читал этот рассказ в “Ските”, он был встречен очень хорошо, все признали наличие у автора умения обращаться с материалом, отсутствие пустых фраз и хороший, выразительный язык. Но формальное принятие меня в “Скит” состоялось позже. Только в июне 1930 года я стал полноправным членом “Скита”. Приняли меня, забегая вперед, за рассказ “Жена”, который содержал скрытые выпады против некоторых членов нашего литературного содружества. Но это как будто не заметили или, если заметили, не подчеркивали.