Психологический факультет

П с и х о л о г и ч е с к и й   ф а к у л ь т е т

 Там, где раньше был общий философский, на Моховой.

 Я готовился. На подготовку к семинарам у меня уходило куда больше времени, да и энергии, чем на писание диссертации. Я хотел блеснуть. Желал, жаждал. Меня не очень смущал мой внешний вид. Ну да, неказист, более того – косоглаз. Но это все до тех пор, пока я рот не открыл, не начал говорить. А там они все сразу подпадут под чары (а что – чары, «чары, чары – янычары») моего, это, моего обаяния. Хорошо сказал?

 К занятиям я приступил, как и полагается, в самом начале сентября, за два месяца до приказа о моем зачислении в аспирантуру. Если придираться, то против правил, противозаконно – я по документам нигде не работал, и даже временная прописка моя московская кончилась. Если же не придираться, то надо было каждый день кушать, а мне уже ничего не платили. Люся! Вот.

 Мой персональный стог соломы.

 Первое, что меня удивило у психологов – это масса тесно обнимающихся и открыто целующихся детей. Это и были мои студенты – первокурсники. Какой разврат, они же дети. Знакомы всего пару дней и уже так крепко.

 Быстро разъяснилось. Они не все, правда, но заметное большинство были выпускниками спец математической школы Москвы. С математикой у них было хорошо, но не достаточно, чтобы соревноваться с ребятами из школы Колмогорова, знаменитой на весь мир.

 Куда же им идти всем, чтобы МГУ и чтобы была математика среди приемных экзаменов, и не ММФ? Есть еще ВМК – вычислительной математики и кибернетики, ФФ – физический, но лучше всего на психологию.

 И они, чуть не всей школой двинули и едва ли не все поступили. И обнимались-целовались они не только познакомившись, а просто продолжают.

 К занятиям я готовился.

 Я уже сказал об этом, но не грех и подчеркнуть. Я проводил тренировочный семинар сам с собой, измерял по секундомеру. Придумывал задачи, много задач, хотел, чтобы поразнообразней, придумывал внятные примеры, смешные примеры, шутки, остроты, определял как бы вставить, привязать анекдот, стих любимого поэта как иллюстрацию.

 Где-то я читал, что хороший экспромт должен быть тщательно подготовлен.

 Вот-вот.

 Студенты меня сразу полюбили. Я с ними и дополнительные устраивал, и просто во время семинара стихи читал, и о живописи рассказывал. Они меня попросили, чтобы я у них не только семинары вел, но и лекции читал. Не знаю уж как об этом узнал Бирюков, но не от меня, мне не выгодно.

 А ему оказалось выгодно, на условиях той же бесплатной оплаты, он мне и лекции отдал.

 Это было самое счастливое время моей педагогической работы в жизни. Каждый мой семинар во всех четырех группах заканчивался аплодисментами!

 А когда я впервые пришел к ним на поток лекцию читать, они мне минуты три подряд стоя хлопали! Как Пугачевой.

 Вспомните, часто ли вы сами доцентам и профессорам в вузах аплодировали? Часто ли от других слышали, что кому-то хлопали? То-то.

 Но и ребята сами были великолепные, как на подбор умненькие, начитанные, живые, веселые. Образцовые студенты. Как-то дал контрольную.

 - Ребята, - говорю, - только не списывайте. На экзамене сколько угодно, там вы у меня должны выиграть, а я не против вам всем проиграть. Но тут мне нужно узнать, ляля-фафа, трали-вали, но хоть что-то вы усвоили или надо методу менять.

 Конечно, списывали.

 Один из самых моих любимчиков смотрит на меня преданными глазами, я к нему иду, а он тетрадку в стол с колен запихивает.

 - Не шалю, никого не трогаю, починяю примус.

 Им по семнадцать лет, роман «Мастер и Маргарита» только недавно вышел, его нигде почитать не найдешь, ну как такого наказывать.

 Или захожу в аудиторию, ребята перевозбуждены, орут друг на друга, ругаются. Красные, чуть ли не все разгоряченные. Я еще к своему столу не подошел, они из-за своих парт повскакали, окружили меня:

 - Валерий Борисович, мы со вчерашнего вечера спорим. Одни говорят, что Гумилев написал «Заблудившийся трамвай», а другие, что не может быть.

 Гумилев к этому времени не был еще поэтически даже реабилитирован. Далеко не все любители поэзии знали это имя. А тут дети!

 Я встал в позу и прочитал стих наизусть.

  Шел я по улице незнакомой

  И вдруг услышал вороний грай,

  И звоны лютни, летел трамвай.

  Передо мною летел трамвай.

  Как я вскочил на его подножку,

  Было загадкою для меня,

  В воздухе огненную дорожку

  Он оставлял и при свете дня.

  ...

  В красной рубашке с лицом, как вымя,

  Голову срезал палач и мне,

  Она лежала вместе с другими

  Здесь в ящике скользком, на самом дне.

  ...

  И все же навеки сердце угрюмо,

  И трудно дышать, и больно жить...

  Машенька, я никогда не думал,

  Что можно так любить и грустить!

 - Это Гумилев, - авторитетно сказал я. – Но весь стих, особенно его последние две строчки, какая-то несколько пошлятина. Как на старинных фотографиях со сладкой парочкой и голубками. У Николая Гумилева такой сбой во вкусе дело не редкое.

 Все были удовлетворены. И те, кто говорил правильно, и те, кто возражал, потому что они и бились против мещанства, обывательщины, против пошловатого тона этих стихов.

 Тут надо раскрыть небольшой секрет.

 Я и сам мог бы догадаться, если бы после того, как Дмитрий Иванович сказал мне на кафедре, что обо мне как о лекторе по университету ходят анекдоты, задумался. Или тогда, когда Слава Бочаров не пошел проверять мой плановый семинар, сказав, что обо мне и так ходят легенды. Я же говорю – совершенно невнимательный.

 Ну веду я семинары, ну хорошо веду, лучше всех, но анекдоты-то откуда? Легенды? Как осуществляется замыкание, обратная связь?

 Оказалось, что многие эти студентики молоденькие были детьми профессоров и доцентов того же университета. Они приходили после занятий домой и своим заинтересованным родителям в красках рассказывали о делах студенческих и более всего обо мне, потому что я был самый яркий, самый замечательный.

 Пойду в зеркало на себя погляжу.

 Но эта моя рекордная невнимательность привела к нескольким казусам. Не очень приятным

  Ребята у меня спрашивают:

 - А пойдемте с нами в театр? А пойдемте с нами в цирк? А экзамены вы будете у нас принимать? Или Борис Владимирович?

 А я им отвечаю:

 - Ау! Кто я? Где я? Я даже и занятия у вас не имею права вести. Ведь я уже не студент и еще не аспирант, приказа о зачислении нет, неизвестно, когда будет и будет ли он положительным.

 Тут одна девочка с первой парты говорит:

 - А я могу у мамы узнать.

 Перед тем, как признаться в том, какой я дурак, надо признаться еще кое в чем, гораздо более приятном. У Пастернака:

  Я ранен женской долей,

  И след поэта – только след

  Ее путей, не боле.

 В том смысле, это я тоже ранен женской долею, в том смысле, что болен рыжими. Понятное дело, я люблю и блондинок, и брюнеток, и шатенок,, лысых не пробовал, но рыжие – моя пожизненная страсть.

 «Я люблю вас девчонки рыжие, потому что вы все – бесстыжие».

Наверное стыдно приводить такие хулиганские строчки во след Пастернаку, но я и сейчас процитирую еще что похуже. Среди моих товарищей-студентов была популярна песенка:

  Рыжая, рыжая, ты на свете всех милей,

  Рыжая, рыжая, не своди с ума парней...

 И так далее, я всю помню.

Не мудрено, что и Люся моя ярко-рыжая. Сейчас только подкрашивается по понятной причине.

 Может быть, в обратном порядке: с нее все и началось.

 Так вот, девочка эта была чудо как хороша. Может она и не была рыжей, но по чувству, по воспоминанию у нее была копна золото-рыжих волос. Ну нет, так нет.

 Она была самой популярной девчонкой курса, пареньки за ней толпой ходили. Умненькая, языкатая. Огромные серые(?) глаза и масса конопушек на смеющемся лице. Вот!

 Конечно, я люблю гладкость кожи смуглых, загорелых девушек, или яблочную прозрачность кожи натуральных блондинок, но не меняю свой удел, столбенею, когда вижу молодое смеющееся девичье лицо в конопушках (помните у Кибрика).

 Наступила пора признаваться и каяться в скудоумии.

 Хотя каяться уже поздно.

 - Я а могу у мамы узнать.

 Ну как еще можно по-другому понять? Спросите у меня – дурака. И я отвечу- не знаю. Но на волнах всеобщей любви я сморозил:

 - Нет, нет, ты лучше у соседки, МарьВанны спроси.

 Девочка пошла красными пятнами и, видимо, в этот момент перестала меня любить.

 Она сказала извиняющимся шепотом:

 - Моя мама – член Ученого совета вашего факультета, ее фамилия...

 О Господи! Чтоб я себе голову откусил. Язык, лучше язык!

 Прекрасная тетка, отлично знаю, но кто бы мог подумать, совершенно не похожи.

 И фамилии разные.

 Было еще несколько мелких, можно сказать, смешных проколов, но был и еще худший.

 Как-то после семинара подошла ко мне девчушка. Еще раз скажу – студенты мои в массе выглядели как школьники, как дети. Всем по семнадцать лет. А как выглядят в семнадцать лет?

 Впрочем, сейчас акселерация, и некоторые телки смотрятся как зрелые коровы. Насильники попадаются в ловушку.

 Так вот, эта подошедшая ко мне девушка смотрелась девочкой даже в сравнении с другими юнцами. Школьница еще не выпускного класса. Даже роста крохотного, чуть поменьше, чем мне по плечо.

 - А вы Икса Игрековича на вашем факультете знаете?

 - Хорошо знаю, я ему несколько раз экзамены сдавал.

 А сам думаю, ну хватит, теперь-то хоть будь осторожен – осел-человек. Если спрашивает девочка, наверное дочка. Как дочка? Какая дочка? Икса дочка? Да ему всего лет тридцать. Он мне как ровесник.

 - А что вы можете о нем сказать как о человеке?

 А вдруг он только выглядит молодо. Как бы ни выглядел, не старше тридцати четырх. Если у него дочка, то ей не больше восьми-десяти лет. Нет, это не дочка. Может тогда племянница? А если племянница, даже хорошо, у нее будет козырь против любимого дяди, чтобы не боговал слишком.

 - Профессионал. Очень серьезный мужик, далеко пойдет...

 Нет, нет, а как он как человек?

 - Я ему только экзамены сдавал. Не слишком хорошо знаю. Зануда! Пытается найти у студента не то, что тот знает, а то, чего не знает, пытает, доискивается, а это путь неверный.

 Девочка огорчилась, поскучнела.

 - А он о вас хорошо говорит, гораздо лучше, чем вы о нем.

 (Говорит хорошо, а сам «хор» поставил. Зануда и есть, подумал я, но уже все понял, и меня окатило холодным потом).

 - А вы откуда знаете как он обо мне говорит?

 - Так это же мой папа.

 Всю жизнь интересуюсь, любуюсь работой мозга, даже свой не могу понять. Уже же все сказали, дураку ясно, а он, мозг, еще ищет спасения, за что-то цепляется.

 - Не может быть. Ему же всего тридцать лет.

 - Тридцать два. Я горжусь тем, что я дочь молодых родителей. Им было по шестнадцать, когда они поженились, по семнадцать, когда я родилась.

 - Ага! 32 минус 17, сколько же вам лет? Пятнадцать, что ли? В пятнадцать в университет не берут.

 - Берут с аттестатом после школы, а я в школу пошла сразу в третий класс, в пятнадцать закончила.

 Теперь говорят: челюсть отвисла, упала. Челюсть осталась на месте. Я упал.

 Последняя деталь. Экзамены я принял, никого не загубил, истратил двухгодовой запас пятерок – ловите меня, вычитайте из зарплаты, и мы разошлись жить своими жизнями.

 Прошло лет пять.

 Я уже кандидат, доцент, да может и зам декана, приехал в Москву по служебным делам. И дела эти привели меня на психологический факультет. Поймал я декана в коридоре, что-то ему втираю, вокруг народ толпой, просят разрешения отпустить. Подписать – отвлекают.

 Но меня не собьешь, держусь.

 И тут какой-то хлопчик крутится. Не к декану, ко мне. Я уже догадался, что из бывших студентов, но узнать не могу. Они же детьми были, детишками, а тут мужик готовый. Да и времени много прошло, сколько у меня студентов с тех пор перебывало. И дело сделать надо, не могу позволить себе отвлечься.

 И вот звонок.

 Постепенно коридоры опустели, парень все крутится, я все занят. Наконец он не выдержал, подскакивает ко мне, за рукав оттягивает и наспех говорит:

 - Валерь Борисыч, вы лучший преподаватель в университете.

 И убежал. Учиться. Или учить других.

 Одна из самых высоких в жизни похвал.

 Декан даже на меня зевнул от неожиданности и изумления.

 Очень приятно!

 Я и не сомневался, но все равно приятно.

 Я в другом университете теперь, в другом городе, в другой части света, но все равно лучший и все равно приятно.

 Спасибо и тебе, что сказал вслух.