Культура

К у л ь т у р а

 Опять тупик. О культуре, о московской культуре, профессионалами написано уже так много, что едва ли мне следует соваться. С другой стороны, это же о себе, о системе моих предпочтений, а они не так уж прямо соответствуют сложившимся мнениям.

 Вот, например, я не очень люблю театр.

 Принято говорить и писать, что еще в детстве театр меня покорил. Заворожил, и я до конца...

 Но это не я. Всего несколько человек за всю жизнь встречал, кто признавался, как и я, что не (очень) любит театр. Хотя потрясение от театра я все же пережил. Даже несколько.

 Во-первых, еще совсем маленьким мама повела меня в театр, наверное на «Синюю птицу». Само театральное действие мне не сильно понравилось. Какие-то люди, по виду вполне взрослые, в странных клоунских одеяниях носились по сцене и выкрикивали нечто невразумительное. А потом взялись за руки и, в такт топая, пошли по сцене кругами, хором произнося заклинание: «Идем за синей птицей, какой-то вереницей». Чепуха. Стыдно смотреть.

 Зато внизу, сразу при входе в этот театр, там, где кассы, было маленькое оконце, а за ним – сам этот театр, только крохотный, в миниатюре. Креслица, занавес.

 Меня еле отлепили, я хотел туда.

 Жить, навсегда.

 Гулливер.

 Мы, конечно, ходили в театры. Оперу я не люблю и не понимаю, не музыкален, а зрелище противоестественное. Балет мне нравится гораздо больше, но утомляет и он.

 Драма. Идея Станиславского, согласно которой актеры должны играть, будто нет четвертой стены, кажется мне искусственной напридумкой.

 Ну как это, стены нет, а ты этого не видишь. Прикройся хотя бы. В зале шум, а ты его не слышишь, на него не реагируешь.

 А мы – зрители. У них стена обвалилась, а мы пришли, в кресла уселись и подсматриваем. Стыдно. Не порядочно. В жизни я бы отвернулся, мимо прошел. Не люблю подглядывать.

 Мне нравилось, что самые известные актеры страны из театра Вахтангова и товстоноговского театра в Ленинграде, как мне кажется, немного баловались, куражились и хотя бы частично играли для собственного удовольствия.  

 Нравилось, но не приводило в восторг.

 Малый театр, МХАТ, тогда еще единый, были скучны, высидеть до конца не мог.

 Генрих Белль был в то время моим самым любимым писателем, а Ганс Шнир – любимым литературным персонажем, и мы с Люсей пошли в театр Моссовета на «Глазами клоуна». Шнира играл страшно популярный Геннадий Бортников.

 Не стану рассказывать, с каким трудом я достал билеты. Девушки...

 Они млели, они жили его именем, хвастались друг перед другом, сколько раз смотрели этот спектакль. Лучше бы книжку прочитали. Хвастались, сколько переплачивали, чтобы купить билеты в центральный проход, их кумир по ходу спускался в зал и дарил одной из девушек справа или слева от прохода, в районе 6-10 рядов, букетик цветов.

 Он только появился на сцене, только заговорил, мне стало ясно, что он человек иной ориентации. Кто доверил ему роль Шнира? Мерзость. Когда он поднял руку и с пидорскими ужимками жеманным голосом произнес:

 - И я долго махал ей вслед рукой.

 При этом он похабно вилял своей рабочей частью организма, меня чуть не вырвало. Мы тут же ушли.

 Едва ли не самым прославленным театром в Москве был в тот момент знаменитый «Современник». После каждого просмотренного спектакля я зарекался туда больше не ходить. И никогда не пошел бы, но почему-то именно билеты в «Современник» мне приносили прямо домой. Неудобно было отказаться.

 Я любил и люблю очень многих актеров и актрис. Но Олег Ефремов никогда не входил в их число. Мне не нравилась ни одна из его ролей. Мне кажется, что и режиссер он был средний. Не более того.

 Потрясен я был «Таганкой». Столько раз уже рассказывал, даже изображал как мог.

 Это совсем другое. Если то все – театры, «Таганка» - не театр. Пусть зрелище. Там мне нравилось все. Декорации, игра всех актеров, они-то уж не играли в «без стены», они твердо знали, что рядом зрители, и обращались непосредственно к ним.

 На «Десять дней, которые потрясли мир» билеты на входе проверял актер (забыл кто, я почти всех знал), обряженный революционным матросиком. Билеты он накалывал на штык.

 А в самом фойе, пока зрители раздевались, Золотухин и, дай Бог памяти, кажется, Смехов, оба в рваных тельняшках, приставали к зрителям, плясали вприсядку и лихо пели матросские частушки, отнюдь не полностью цензурные. Это невозможно забыть. Нравится-не нравится, но потрясает.

 А в «Герое нашего времени»...

 А еще лучше в «Добром человеке из Сезуана», там мужики сидят спиной к зрителям на лавочке, как бы сговариваются, потом разом поворачиваются и начинают у себя на коленках производственный ритм отбивать, а над головой простая табличка; «ФАБРИКА». (После этого я чуть не полюбил театр вообще. Одумался.

 «Таганка» - вовсе не театр вообще, это единственное, но роскошное исключение).

 А в «Часе пик» народ гуляет, на столе полно бутылок в беспорядке, еда, закуски, потом замолкает разом музыка, несколько человек подходят к этому столу и концами белой скатерти накрывают весь стол, и смотри ж ты, теперь под белой уже не скатертью, а простыней – покойник, а стол на колесиках и покатился, а все танцоры за ним – похоронная процессия...

 Или в «Гамлете»...,

 а тем более в «Гамлете...».

 Тут надо было о Золотухине, Высоцком, Смехове, Хмельницком, Шаповалове, Славиной...

 Пропущу. Может быть позже.

 Как-то шел мимо Дома актера, а оттуда выскочил парень и ко мне. И ну мне руки трясти, чуть ли не целоваться лезет. У меня память замечательная, но отнюдь не зрительная, текстовая, не могу вспомнить. Еле-еле по отдельным всхлипам догадался, что он тоже студент-философ, меня знает, помнит, очень даже уважает-выделяет, но сам ушел на заочное и заведует кинотеатром в этом самом Доме актера.

 А фильмы тут идут не простые, а золотые, не купленные, не резаные.

 С чтецом. И он меня приглашает, чтобы в любой день, можно с друзьями.

 И мы прицепились к очереди на просмотры зарубежных фильмов, которых не было на широком экране. Парень этот, нет мне прощения, даже имени не могу вспомнить, позже переместился в кинозал НИИ Курчатова, где разрешенных фильмов было еще больше, а доступ еще сложнее.

 Там, между прочим, я видел совершенно ужас какой запрещенный венгерский фильм. Черно-белый. Про венгерские события.

 Фильм мне показался слабым в киношном смысле, но страшным. Там «нашим» были взбунтовавшие венгры, а «немцами-фашистами» - наши.

 Очень странное и сильное впечатление.

 Японцы достали нам абонемент на ретроспективный показ фильмов Куросавы.

 Если не совру, двадцать кинофильмов. Далеко не все хорошие. При этом наши друзья-японцы не слишком ценили Куросаву. Они говорили, что он режиссер для европейцев, для них он снимает и показывает Японию не такой, как она есть на самом деле, а так, как привыкли о ней думать сами европейцы.

 Настоящим великим японским режиссером для самих японцев они называли Кэндзи Мидзогути, и тут их мнение поразительно сошлось с мнением Елены Дмитриевны Смирновой.

 В Пушкинский музей изобразительного искусства мы ходили первые три года каждый месяц, для студентов билеты были дешевыми. И, приезжая в Ленинград, никогда не пропускали Эрмитаж. Иногда приезжали-то всего на три дня, а ходили туда два раза.