На следующий день я прочитал комментарий играющего остроумца Таля, что Карпов играл много лучше, а теперь, с лишним-то материалом, скорее всего выиграет.
В день доигрывания, практически без доигрывания – ничья.
Комментаторы разобрались и говорили, что миролюбивый, некровожадный Борис Васильевич просто не смог перестроиться. По ходу партии у него было так плохо, что ничья стала мечтой, на которую он и согласился в отложенной позиции, где у него были реальнейшие шансы на победу.
Промелькнуло замечание Карпова, что на него с середины партии нашла какая-то слепота, затмение мозга, было ощущение, что кто-то реально мешает ему думать.
Ну да! Я и мешал.
Второй раз я пришел под конец турнира, когда Спасский играл с Корчным. В этом же туре – обалдеть можно – Таль играл с Петросяном.
Ну, историки, вспомнили, что за первенство?
Сначала весь зал с напряжением следил именно за партией экс-чемпиона мира, которые к тому времени едва здоровались между собой. Долго они играли каждый на своей половине доски. Скажем, Петросян только на королевском фланге, в то время как Таль исключительно на ферзевом. Рокировали в разные стороны. Очень острая партия вышла. Петросян опережал и должен был победить. Наконец Таль остановил часы и, не пожав руку, ушел. Многие зрители ушли за Талем.
Оставшиеся переключились на Спасский – Корчной. Позиция неясная. Сразу много фигур под боем. Масса возможностей. Публика считает, что у Корчного этих возможностей больше. Настолько больше, что Борису Васильевичу пора сдаваться. Глубокий цейтнот.
Я, как заведено, полез в башку к Виктору Львовичу.
И снова был поражен. Теперь-то я определенно собирался увидеть фонтаны огня, уже и пожарки для срочности мысленно подогнал. Вот тебе (все же Корчному) и на... Никаких фонтанов и форсунок. Полумрак, как в приемной у дьявола. Какие-то отдельные огоньки имеют место, но как бы в мерцании и полном геометрическом беспорядке. Звездное небо в не слишком ясную ночь. Я еще не понял, что это такое, и потому не приступал к решению задачи, как это расстроить, как по темной картине пронести светящийся сгусток (мысли).
Ни в коем случае не по прямой. А именно что с многочисленными под прямым углом поворотами. Шаровая молния мысли была зрячая, она носилась как оголтелая, ни на что не натыкаясь, по известному ей маршруту.
Через миг – вторая, с другой стороны и другими путями.
И одновременно несколько.
И все больше.
Схема ночного уличного движения шаровых молний.
Когда огненных шаров стало достаточно много, я сверху рассмотрел, что мозг Корчного – в некотором смысле бесконечный (концов, краев не видно) плоский, прямоугольный лабиринт. Тупики, ловушки, петли.
Светящиеся мысли носились, не сталкиваясь и не пересекая путей одна другой. Более того, никогда я не видел, чтобы одна мысль преследовала другую, чтобы идея промчалась по пути, уже пройденному другой.
Так! Пожарки домой, в депо.
Подогнал я бульдозер. Огромный. Кажется, К-700 назывался. И стал (простит ли меня Виктор Львович? Если поверит, то никогда. Дай Бог, чтобы не поверил) напропалую ломать перегородки лабиринта. То есть именно эти, налаженные пути-маршруты корежить. Совершенно я не собирался хоть одну мысль на гусеницы намотать, да, кажется, и не пришлось, но общую схему я сильно изувечил, порушил гениальное сооружение.
Я еще не закончил работу, как меня из моего сомнамбулического состояния вывело поразительное обстоятельство.
В газетах потом писали, что «никогда раньше подобного не случалось...»
Корчной встал, повернулся к возбужденно гудящему залу и заорал на него:
- Да не галдите! Заткнитесь.
Зал замер с открытым ртом.
Я моментально вырубил мотор моего механизированного монстра.
Еще два-три моментальных передвижения фигурок. Быстрее блица. И пожатие рук. Ничья.
В фойе я стоял рядом с Корчным, смотрел как женщина, видимо жена, помогала ему надеть пальто. Он не мог попасть в рукава.
Кто-то подступился:
- Виктор Львович, а почему вы...
- А потому что гал-ди-те!!! – разъяренно огрызнулся Корчной.
Мимо со своей свитой прошел Спасский. Не хочется повторять штамп, но лицо его было землистого цвета.
Я пошел за Корчным.
Вместе с ним (и еще десятком других преследователей) зашли в метро, нам было по пути, в один вагон. Он сел. Я сел напротив. Он не разговаривал со своей спутницей. Почти лежал, расслабленно развалился на диване метро.
У каждого окошка стояли его болельщики, искоса, но непрерывно наблюдая за ним. Наконец самый храбрый решился:
- Виктор Львович, но коня же можно было брать...
- Потому что шумите, галдите, орете! Невозможно сосредоточиться, ни одну мысль до конца додумать не даете, ни один вариант до конца рассчитать, - уже совсем не злобным, а только усталым голосом ответил Корчной.
Его тут же в три-четыре ряда обступили.
И он стал объяснять, что коня все-таки брать было нельзя, он отыгрывался, но выигрыш был... Был!
Он его уже видел, но этот шум, рев, мысли рвутся – ему помешали.
Борис Васильевич, можете сказать мне спасибо. В золоте вашей чемпионской медали есть лично мое крохотное вкрапление.
Вообще-то это далеко не конец. Примеров у меня еще полно. Но думаю, они для меня, для моего, извините за выражение, имиджа, и так сомнительного, далеко не лестны.
Свободное копирование
