Тётя Феня и Исаак Яковлевич

М О С К В А

Т е т я   Ф е н я   и   И с а а к   Я к о в л е в и ч

 Все это и в сто раз больше происходило на фоне нашей жизни в Москве.

 Сейчас уже не вспомнишь и не подсчитаешь сколько мы за это время снимали лачуг, халуп, углов. Даже и сколько лет это продолжалось.

 На первом курсе я определенно жил в общежитии один, без Люси. На втором я в одном корпусе на Ломоносовском, она в другом. Иногда мои сокамерники уходили в библиотеку, но ведь это надо было знать заранее и на какое время. Раз в месяц нас к себе Светлана с мужем пускали. Раз в месяц у Константиновских в Загорянке на обе ночи. Раз в месяц во время моего дежурства в столовой, на сдвинутых стульях, один раз еще где-нибудь. Не супружеская жизнь, а случайные случки. Извините за выражение.

 Тут надо рассказать о тете Фене и ее муже Исааке Яковлевиче из Завидово.

 Встал вопрос о поисках постоянного недорогого жилья, а еще лучше – о прописке в Москве или хоть в Московской области. И Семен Григорьевич, дед, он еще жив был тогда, вспомнил, что где-то там, в тех краях живет его двоюродная сестра Феня Мандельштам. Со своим мужем Исааком.

 Я только фамилию этой тетки услышал, чуть не подпрыгнул. Но оказалось, даже не дальние родственники. Может только очень дальние с Осипом Эмильевичем.

 Еще оказалось, что живут они в собственном доме в Завидово, уже не Московская область, а Калининская, но относительно близко, полтора часа на электричке в один конец. Завидово, сто первый километр.

 Это ведь потому, что была такая, а может и поныне есть, стокилометровая зона вокруг больших городов, вокруг Москвы в первую очередь, за пределами которой можно было селиться бывшим зэкам и другим сомнительным людям. Так это и называлось сто первый километр. Видит око, да зуб неймет. Как же следует назвать то место, откуда вожделенная Москва уже почти видна, как тот локоть, что не укусишь.

 Завидово.

 Мы поехали. Не ясно помню какие были наши планы. Едва ли мы рассчитывали там всерьез поселиться, прописаться. С пропиской Калининской области на работу в Москву не брали. Быть может, мы думали хотя бы на халяву сытно поесть.

 Встретили нас хорошо, просто замечательно.

 Потом, уже в Ленинграде, когда мы ходили и нас из рук в руку передавали по всем таким же и еще дальше дедовым родственникам, я к этому постепенно привык.

 Бывало, приезжаем, а иные родственники жили в одной огромной комнате метров под сорок и потолок – пять, с еще восемнадцатью соседями (рекордный случай) во дворе, одной стороной выходящим на Невский проспект. Кухня большая, четыре плиты, но не у каждой комнаты собственная конфорка.

 Один туалет встроен, работа бесперерывная, восемнадцать комнат, а задниц-то больше. Не дай бог какой засор – трагедия, люди едут к себе на работу, идут в ближайшее кино, в кинотеатрах туалет есть, в свой невозможно прорваться.

 Но главная проблема – ванна. Одна на всех. Расписание строго по часам. Семь дней недели разделены даже не на восемнадцать семей, а по числу жильцов в каждой семье.

 - Вы хотите помыться? Я попрошу соседку, она уступит мне свой час.

 Но это уже в квартире, а сначала долгое изучение звонков. Их больше десяти. Поп-арт. И почти во все надо звонить определенное число раз. До четырех. И все равно часто приходит открывать не тот.

 - Вы к кому?

 - Мы к тете Мирре.

 - Почему же вы звоните в этот звонок? Надо в этот. Три раза.

 - Но вот же написано – Мирра. Мы и позвонили.

 - ВЫ позвонили под надписью, а надо было над. И вообще, почему вы со мной спорите, я ведь лучше знаю.

 Дозваниваемся.

 - Вы Искра?

 - Да, я Искра. Кому что поджечь? А кто вы?

 - Вы ведь тети Фенина дочка? А у тети Фени была своя тетя, сестра другой тети – Мирры – Беба. Бася Соломоновна. Так вот у нее, у Бебы, в Симферополе есть сын Семен!

 - Ой, так вы тогда Сенечкины дети? Какая радость... Что же вы стоите как бедные родственники.

 Так мы собственно и есть.

 Тетя Феня была довольно пожилой, но страшно энергичной дамой, что нередко для евреек. До войны она была известной шахматисткой, первокатегорницей. Я нашел упоминание о ней в шахматном журнале «64». Там, как раз в том месте, где она упоминалась, говорилось, что первую довоенную категорию можно приравнять как минимум к кандидату в мастера. Попробовал проверить, потягаться, но она играла сильнее. Ковыряется в саду, непрерывно говорит, рассказывает, тут к ней паренек – мотоциклист: срочно требуют сыграть за команду области на третьей доске. Недалеко, сто-сто двадцать километров. Надо ехать быстро, опаздываем. Нет времени на переодевание. Она моет руки, ваткой, смоченной духами, протирает лицо, за ушами и шею, выливает на себя оставшиеся духи, шлем на голову и на мотоцикл:

 - К семи буду, не уезжайте, я еще не все рассказала.

 Ее нынешний муж, Исаак Яковлевич, был совсем наоборот, не похож на еврея. Среднего роста, крепко сбитый, плотный, совершенно лысый с жутким глубоким, казалось глубже кости, вертикальным шрамом посередине лба, как от сабельного удара.

 Есть во мне какая-то противная стеснительность, я так и не спросил откуда это у него. Хотя бы у тети Фени.

 При встрече, не обязательно с нами, с любыми приезжими, Исаак заранее предупреждал:

 - Только без поцелуев, только без поцелуев...

 Брезгливый.

 Иногда Феня Ионовна обращалась к нему подчеркнуто ласково:

 - Исачок...

 - Феня, я уже сколько раз просил тебя, не называй меня Исачком! Когда ты зовешь меня Исачком, ты тут же просишь сделать меня что-то, чего я не люблю.

 - Это-таки правда.

 Познакомились они на фронте, оба были в чине капитанов. Общих детей у них не было, у каждого свои.

 Поженившись, они уехали в Норильск, где платили другие, большие деньги, и там заработали себе на этот кирпичный дом в Завидово.

 Встретили нас замечательно. Даже лучше, чем я написал в первый раз. Особенно странно, что нас полюбил Исаак.

 Феня говорила:

 - Понять не могу. Приезжают его навестить его дети. Уезжают, я ему говорю, ну дай им что-нибудь в подарок на дорожку – нет, приходится у него за спиной, втихаря им что-нибудь заворачивать. А тут он сам говорит: дай ребятам что-нибудь. Не жалей.

 Не очень странно. Более десяти лет они прожили в Норильске. С кем тут дружить?

 С политическими, сильно неблагонадежными. И постепенно они, особенно он, Исаак, прониклись. Вернувшись из этих крутых ссыльных мест в добропорядочные края аристократического Подмосковья, они увидели другую подслащенную жизнь, речи услышали иные, лживые. Не с кем было говорить про крамолу.

 И тут я со своими довольно свободными теориями о стране державной несвободы. К тому же худые оба. Проникся родственными чувствами.

 Они не жалели, подкармливали. Мы уезжали от них как минимум с сеткой яиц. Гусиных. Раньше мне как-то не доводилось видеть гусиные яйца, и теперь я знаю, что и большинству горожан. А они больше привычных куриных, как Украина больше Литвы. За один проход до общежития человек по пять спрашивали нас, где мы достали такие яйца. Мы отвечали:

 - Гусиные, - и спрашивающие смотрели с завистью.

 Тетя Феня сказала нам, что их надо жарить, что вареные они невкусные. Или наоборот. Наоборот мы и не проверяли. А потом они своих гусей зарезали и нам подарили два. Два гуся! А холодильника нет..

 Мы очень старались. Человек семь нам с радостью помогло.

 Прописаться в Завидово не удалось, хотя однажды я ездил туда и обратно, опять туда и обратно, два оборота в день, и пожалел водителей электрички.

 Тетя Феня с Исааком Яковлевичем познакомили нас со своим другом Гурвичем. Его еще в 1939 году по какому-то огромному, на два эшелона делу взяли, дали детский срок – 10 лет, сослали в каторжные лагеря под Норильском. Просидел он восемь лет, а потом еще несколько лет пробыл в норильской ссылке.

 Себя он виновным не считал, как и все большевики, непрерывно сотнями писал жалобы и, уже после смерти Сталина отсидев всего 14 или 16 лет, вышел досрочно. Вернувшись, потребовал реабилитации.

 Ему отказали по той смешной причине, что он уже давно реабилитирован. Еще во время войны.

 На документе о реабилитации рукой выдающегося чекиста, который был не то правой, не то левой, не то средней рукой Берии, было написано: «Держать под стражей впредь до особого...». Последнее слово «распоряжения» не дописано. Страна тюремных порядков. Хамская власть.

 Диктатура пролетариата.

 Позже настала очередь самого этого чекиста (Кабулова), которого перемолола все та же человекорубка.

 Дали этому Гурвичу в Москве двухкомнатную квартиру, которая, включая спальню и коридоры, была до потолка в три слоя набита книгами. Полки не выдерживали веса книг, и те печатными реками выливались на пол, перегораживая проходы.

 У этого Гурвича (забыл имя-отчество) я несколько раз бывал дома, в Москве. У него единственного в жизни (других не вспомнил) украл книгу. По системе взял почитать и не отдал. Книга была А. К. Гастева «Поэзия рабочего удара».

 Еще тетя Феня и дядя Исаак хотели познакомить нас с Риммой Казаковой, но в виде сюрприза. Поэтесса приехала, радостная тетя познакомила нас, я жутко смутился – закомплексованный весь, и мы тут же без бесед и разговоров ушли на электричку, на два-три поезда раньше, чем собирались.