Август 1858.
Еще гуляние, еще празднество, веселое, шумное, блестящее и увлекательное. Мне говорила m-me Doir, что это торжество во имя Богоматери было когда-то устроено Наполеоном I.
Нет тут ничего святого. В квартале у меня, в отдаленном переулке, и тут задвигался народ к главным улицам города на ночное гуляние. Над Парижем зарево. Церковь осветилась фонарями. Дом инвалидов, школа политехническая -- все ярко освещено: ракеты взлетают на воздух, триумфальные ворота обвились огненной чертой, вензель императора и его жены и орел горят в воздухе. Вензеля во множестве красуются всюду.
Сколько денег стоит все это. Вместо помощи бедным, сколько денег брошено в огонь на пустое удовольствие, глупое тщеславие...
По углам перекрестков стоят часовые с заряженными ружьями, полиция расхаживает группами, маршируют вооруженные караулы по три человека, солдаты на каждом шагу. Нет экипажей -- пешая толпа...
Разноцветные фонари повисли гирляндами по Елисейским полям. Раздаются звуки арфы, скрипки, гитары и пр., играют странствующие музыканты -- беднота... Вот горбатый карлик -- несчастный, и тут же целые оркестры музыки. Кругом фонтаны, цветы, люстры, масса гуляющих, патрули, часовые... Душе тесно в этой духоте, среди этого пустого, бессмысленного говора и шума; душа рвется отсюда, в беспредельное пространство безоблачного неба..... А там, какая чудная тишина... Луна спокойно смотрит на землю и своим поэтическим освещением уничтожает и опошливает этот дорогостоящий, давно задуманный праздник.
Целые семейства с грудными детьми на руках и в колясочках теснятся в этой глупой, бесцельной суете.
Отчего так не весело на этом веселье, так не нравится мне это торжество?..
Луна побагровела, затуманилась от блеска сотен тысяч огней. Все помыслы толпы заняты ракетами, грандиозным фейерверком, бенгальскими огнями. Все в каком-то одурелом состоянии. Становится грустно и больно сжимается сердце при мысли о том, чем кончится вся эта комедия.
Я вернулся домой. Дети спали, утомленная мать -- тоже. Удрученный празднеством, я не мог успокоиться.
...Занималось утро. Запели кое-где петухи. Пахнуло свежестью. Небо светлело и солнце пышно всходило над Парижем, над этим морем жизни... Взошло и встретилось с печальными остатками иллюминации -- жалкого празднества людского. Осветились обгорелые леса, загрязненные церкви, еще в воздухе был слышен запах масла, копоти; догорали вензеля Наполеона. Париж был как заснувший под утро пьяница, захваченный пышным утром. Природа встретилась с мелочным пустым празднеством, мудрость с суетой.
Налегла грозовая туча и с нею ураган. Летят листья с дерев, пыль на улицах, все бегут, несутся, сломанные ветви -- все сиро. Подуло свежестью, гремит гром за блеском молнии, а Юрочка мой кричит, плачет и рвется на бурю, на ветер, как на игрушку. Так будет ему рваться на бурю жизни, которая рано или поздно столкнет и сомнет его, и чем раньше будет ломка, тем лучше.
Горька жизнь... Хочется работать, а надо сидеть да кормить Юрку, смотреть за Ольгой, за прислугой, сводить счеты, записывать белье. Все приносить в жертву чести, долгу... грустишь и задумываешься. Но есть ли честь и долг? Не мы ли сами создали себе эти жертвенники, на которые приносим все? Я приносил бы жертвы спокойно и твердо, если бы верил, что будет награда в будущем, какое-либо утешение, что есть смысл приносить жертвы. Но в сердце нет веры, в голове твердого сознания... и горько и больно за себя; жизнь становится тяжелее с каждым ударом маятника.
...Прощай, молодость, и прощай, мечты, мысли, занятия... все поглощено домашними счетами, да криком детей, ни что не греет, холодно... сердце каменеет. Чувствую, что я стал раздражителен, потерял всякую энергию, окунувшись в семейную жизнь. Тяжела эта жизнь; это омут, мрачная бездна, полная всяких букашек, которые все вместе превращаются в страшного дракона, который мучит меня, гнет во все стороны и доведет до могилы изуродованного...
Что со мною? Не смею даже выговорить того, что происходит; страшно за себя, за все, что окружает меня... Что мне делать? Как научиться терпению, приучить себя к семейной жизни. За ребенком смотреть не умею... Душа рвется... сойду с ума или лопнет мое сердце...
Так заканчивается мой дневник. Дальнейшая моя жизнь в Париже живо воскресает в моей памяти по письмам, которые я писал тогда отцу, а также по письмам брата моего Владимира, которые я привожу в следующей главе.
Свободное копирование
