XXII. Рождение дочери. 1858.
Мы ждали появления на свет другого ребенка, и я нанял квартиру двумя этажами ниже, в том же доме, с платой не 240, а 360 франков в год. Ольге не приходилось больше подниматься так высоко по крутой винтовой лестнице для прогулки с Юрочкой и ежедневной ходьбы на рынок. Квартира была уже не такая душная и с окнами на улицу. Можно было рассчитывать, что роды в Париже, при лучших условиях не будут так тяжелы, как в Швейцарии.
Создана ли жизнь для мира, или мир для жизни? Родившееся существо должно ли само служить миру... или мир должен служить этой единице?
Надо вооружиться терпением и укреплять себя словами малороссийской песни:
Ой, чого мени журытыся,
Хиба у мене мали диты?
Одно не ходыть, друге не говорыть,
Третье не умие сидиты.
Вот еще день, который оставит неизгладимый след в душе... Или пережитое, как все на свете, сгладится, сотрется?.. Это глубокое, грустное чувства исчезнет, растает, как снег со снежных гор?
Ночь с 24 на 25 июля (6 на 7 августа) Ольга провела несколько спокойнее других ночей, Юрий спал. Поутру боль усилилась, начала повторяться каждый пять минут -- очевидно, приближались роды. Я ждал их через две недели, основываясь на словах доктора, директора детской больницы, старичка с орденом Legion d'honneur, который принимал детей у жены русского священника и был нам рекомендован.
Я отправил Юрку с няней гулять, взял знакомую прачку на подмогу, послал ее за доктором; другую прислугу отправил за акушеркой; но никто не приходил. Я оставался один с больной и ждал появления ребенка каждую минуту. В квартире, кроме нас, не было ни единой души.
В ожидании прихода кого-либо я оставил двери отпертыми... в стенах раздавались только крики последних мучительных болей. Ольга лежала в забытьи, ничего к родам не было готово. Еще крик; ужасный крик с визгом, кровь, и показалась головка. Я вынул дитя.
Ольга была в изнеможении, дитя кричало...
Кто-то вошел, я прикрыл Ольгу и ребенка одеялом и торопливо вышел в переднюю. Руки мои с засученными рукавами рубашки были в крови; я был без пиджака и растерянный встретил входившую женщину. Это была жена скульптора, жившего в нижнем этаже. Молодая женщина, увидя меня в таком виде, вскрикнула в ужасе, закрыв лицо руками: "Le monsieur russe a tue sa femme! {Русский господин убил свою жену! (фр.).}" -- и убежала. Жильцы начали заглядывать, я запер дверь. Ольга и ребенок были покойны. Вскоре приехал доктор-старичок, не ожидавший, что дело обойдется без него.
Итак, родилась у меня дочь Елена. Да будет над нею благословение Божие! Еще новая тягость, новые заботы в жизни, которые требуют серьезного размышления, чистоты нравственной и теплоты сердечной... Но где взять все это? В душе пустота, ничтожество...
Вот тебе, Юрий, сестра, береги, люби ее. Бедная моя Ольга, много тебе надо силы, терпения и опытности, чтобы воспитать дочь!.. Ни она, ни я ничего не дадим ей. Молю Бога. Он, один Он не оставить беспомощного ребенка, поддержит своей силой и мудростью, а на нас надежда плоха...
И жизнь моя с рождением второго ребенка стала еще серьезнее и мрачнее... Господи... дай сил...
Париж -- вавилонское столпотворение. Едва ли встретишь здесь человека, верующего горячо и чисто. Увеселение, гульба, музыка и празднества ежедневные. Фейерверки, иллюминации, сожжение денег и нищета народная; кругом обман, грабеж, кощунство и разврат под платьем духовенства, при перебирании четок на исповеди. Немало мог бы я привести слышанных мною здесь рассказов о духовниках, развращающих во время исповеди невинных девушек и детей, но стоит ли говорить об этом?
Тысячи, десятки и сотни тысяч огней осветили Париж. Народ в тесноте толпится на улицах, несутся мимо сотни экипажей. Елисейские поля блестят во мраке от огней газа; открытые груди, развратные, двусмысленные песни, полупьяный народ, нагие, нехудожественные статуи. Дети растут в этой заразительной атмосфере, в этом дьявольском лицемерном маскараде человечества, среди оргий этих диких непрерывных празднеств...
А природа спит, ночь глубокая... тишина на небе, плывет земля в общем течении миров... Неужели нет никакого дела у этих сотен и тысяч людей, нет семьи, забот, нет горя... Или жизнь их обратилась в праздность, или живут они для одного веселья, чтобы жить и наслаждаться плотью? Жалкая жизнь. Жалкие люди. Стоят ли они того, эти атомы, эти крохи мира, чтобы принадлежать к гармоническому, мудрому мирозданию и считаться венцом творения?
Придет смерть... заглянет спокойно и неумолимо в очи... все поднимется со дна души, мучительно заговорит совесть -- но поздно. Плачем, раскаянием не возвратим прошлого, не умрем спокойно. Если человек напьется с горя или радости или проиграется в игорном доме, то это своего рода увлечение, более или менее понятное для меня; пьяный проспится, проигравшийся, быть может, задумывается над своею жизнью, будет осмотрительнее в будущем... Но это не разврат сознательный, охвативший душу и тело человека, не имеющий ничего общего с пустословием, ненасытной жаждой ко всякого рода наслаждениям всей этой нарядной, праздной толпы, жизнь которой проходит так глупо, мелочно и так ничтожно.
Свободное копирование
