За границей - 56

XVIII. По дороге из Дамаска. Ливанские горы.

 Ночь застала нас за городом, такая же чудная, тихая и покойная.

 Внутри палатки был огонь, который просвечивал через полотно палатки; большой восточный коленкоровый фонарь висел во дворе, разливая свет, как будто месяц восходящий; красные угольки светились в походной кухне; весь наш багаж сложен во дворе, который невольно напомнил мне Малороссию. Дом мазанный, как малороссийская хата; длинный, с плоской крышей, как в Галиции; козочка блеяла как ребенок, слышен был топот лошадиных ног за плетнем и звонки на мулах. Высокие тополи выделялись на темном фоне неба, а небо... тихое и покойное, раскинулось над всем; звезды рассыпались миллиардами; горели и светились в необъятном пространстве. В канаве журчал бегущий мирно ручей; гора виднелась вдали... деревня вся была разделена плетнями и сельской дорогой. Не было ни минарета, ни мозаик, бедность и убожество -- каку нас, но к этому, недружелюбие и дикость. Теперь все спало, недоставало только для полной картины песен малороссийских, свиданий дивчат с парубками.

 Тишина, вдали лают по временам собаки, а около нас, у самой палатки, пасутся козы.

 Нам предстоит завтра переезд через Ливанские горы к кедрам, а там в Балбек и далее.

 Настало утро. Запели петухи, заблеяло, замычало стадо. Солнце выкатилось и опалило землю.

 Днем вихрь в горах. Мы проезжаем сады, цветущие у рек, поляны; в скалах среди диких утесов виднеются остатки древних пустынь христианских, далее водопад, а вот и журавли потянулись по небу.

 Часто человек бьется, как волна в горной реке, и стоит все на одном месте.

 Мысли путаются, как корни дерев. Настойчивостью человек так же сильно и упорно пробивается в жизни, как деревья сквозь скалы; не остановит их быстрота реки, масса воды -- растение ползет по дну, пускает корни.

 Страсть, как река у истока: вначале она едва заметна, затем бежит быстрее, ворочает камни, пробивает путь чрез все преграды, низвергается водопадами со скал, несется с неудержимою силою. Любовь, как источник, оживляет скалы и, как солнце, согревает все. Горные льды тают, ущелья становятся теплее. Душа холодного человека смягчается.

 С горы на гору, с долины в долину спускаемся мы под звуки бедуинских песен. Солнце палит, несмотря на горы.

 Как голос любимой женщины, как песня матери, давно умершей, грустная и унылая, далекая и таинственная, загробная, раздалось кукованье зозули {По-малороссийски кукушка.} у гор Ливанских. Сколько это кукованье навевает чувства и мыслей! Родной кров и роща; жар и пора любви... и за ними песни.

 Ну, зозуля, закуй, сколько лет мне жить?

 Раз, два, три, еще, еще, еще... Много, много, довольно...

 ...Когда лежит на сердце печаль, когда грустные думы в голове сменяют одна другую, тогда ни погода, ни блестящее солнце, ни путешествие не развеселит душу. Тоска обнимает и охватывает сердце, оно надрывается... и ничто не мило.

 Опять ночь сменила день; опять на минарете жалобно прокричал муэдзин. Окрестность покрылась мраком, снежный Ливанский хребет утопал в сероватой мгле; темной массой рисовались развалины греческого храма, и опять небо -- но что за небо! -- покрыло все эти горы и долину. Звезды рассыпались без счету.

 Серо, тихо, пусто. По всему пространству разбросаны обрубленные деревья. Всюду камень, мелкий и крупный, из-за него не видно земли; кругом пустыня... Последняя убогая сакля бедных ободранцев осталась далеко за нами с бесхвостым петухом. В лощинах и долинах -- снега; а над ними -- высокий хребет Ливанский в снегу.

 Проехав еще, мы поместились ночлегом у подошвы хребта. Горная пустыня, ветер, небо так близко... На склоне горы виднелись три-четыре убогих женщины в лохмотьях... Под самой горой течет ручей, принимая в себя потоки с оттаивающих снегов. Все они с вершин бегут на общую беседу, сливаются в общее дружное и могучее течение.

 Ветер несется по долине. Слышен тихий говор бегущей воды. У подошвы цветут фиалки, раскинулись оливы и орешник; над ними земля поднимается в гору обнаженная, выше -- скалы стеной, а еще выше туманятся за снегом снежные вершины.

 Для пустыни, для уединения, поста и молитвы не найти лучшего места -- пусто и кругом широкий простор.

 Человек стоит на распутье со дня своего рождения. Он идет вверх или вниз, в небо или тянет к земле. Каждое пожертвование, каждое усмирение плоти, снисхождение к другому, становит его на ступень выше, поднимает к небу.

 Но с каждым утолением страсти и похоти, с лишним стаканом вина, лишней ложкой пищи, с пустым словом -- мы идем вниз. Чем выше, тем труднее; чем ниже -- тем идем мы легче и быстрее.

 Человек, который не идет путем чистым, путем правды, любви и добра, опаснее зверя и ниже животного. Лукавый и хитрый, он употребляет свой ум во вред другим. Пользуясь доверием, неразвитостью и религиозностью масс, он создал систематический грабеж государства и церкви. Свое знание, свой талант, он употребляет на развращение масс; сколько порочных мыслей породили произведения его искусства и творчества. Мысли неслись быстрее ветра, росли, менялись к худшему, заражали тысячи душ, которые, в свою очередь, развратили других, из поколения в поколение, из века в век.

 Заехав в глушь на восток, ты собою представляешь воплощение идеи своего общества. В тебе видят мусульмане и язычники -- идею Христа. Его учение, плод Его семени, и что же, своими поступками ты совращаешь других с истинного пути; отказом в милостыне ты одобрил жестокосердие, бранью -- укрепил вражду, которая и без тебя в них сильна. Каждым словом и действием ты распространяешь зло, неправильные понятия.

 Все пороки близки один к другому, хотя мы не замечаем этого; все от одного корня, все плод одного дерева. Все они сплелись, как сети невода, и опутали человечество, как рыбу.

 ...Легкое, светлое и прозрачное небо над нами. Горы тонут в ночном свете, теряясь вдали, делаясь неясными вблизи. Кругом камни... несвязные мысли бродят в голове... Огни горят по горам; в саклях засветились входы. Небесный свод надвинулся от одного хребта к другому; с одной стороны звезды выходили из-за вершины горы и заходили за другую. Вода шумела внизу. Палатка светилась теплым светом внутри; проводники-арабы скоро развели костер, и он пылал, освещая наши шатры и жующих мулов. Через этот хребет нам придется завтра переезжать к вековым кедрам.

 Одни лошади стояли в профиль, другие в ракурсе; дым светлыми клубами разлетался в воздух, арабы курили кальян и напевали, бедуинское копье нашего шейха пересекало контуры.

 Мы поднимались в гору зигзагами; караван отстал; впереди шел местный проводник -- араб; лошади останавливались и отдыхали. Держась за гриву лошади, мы карабкались на гору; ветер и по временам вихрь гулял по вершинам на просторе. Это наша погода, нам знакомый холод. Мы запели "Не белы снега"... Оглянувшись назад, мы увидел, что озеро, мимо которого мы ехали, исчезло; горы слились внизу в холмистую равнину, над нами возвышался другой снежный хребет, а за ним вдали просвечивала снежная вершина Хеврона.

 Мы поднимались все выше в гору по тропинке, протоптанной по снегу; дохнул холодный воздух; нависла глыба снежная, как у нас после метели.

 Поднявшись еще выше, мы очутились на вершине Ливанского хребта.

 Какая прелесть, вот картина... только кистью можно передать ее, и еще каким надо быть мастером! Слова не в силах пересказать общего мгновенного впечатления, гармонии красок, колоссальности размеров и перспективы.

 На горизонте облака. Они слились с небом; подступают ближе и ближе клубами густыми и бурными, они колышутся, как волны океана, у нас под ногами; над ними -- голубое чистое небо. Густые облака нависли над горами. Горы, всех красок и тонов, энергическими контурами то подступали ближе, то пропадали в синеватой дали, из которой выступает неправильная скала и пересекается слева снежною белою горою. Картина становится еще мрачнее и грознее. От этой картины не оторваться... Ниже, направо, на голой массе снега темнеет островок -- это Ливанские кедры, которые воспевал Давид. Издали они кажутся кустиками.