За границей - 54

XVII. В Дамаске.

Дамаск. 1858 г. 7-е мая.

 По-видимому, европейские товары, архитектура и музыка вытесняют восточные. Здесь все заражается европеизмом, говорят, что в Константинополе почти исчезла национальность. Многого будет жаль, мы внесем свое на восток, не взяв отсюда того, что было бы пригодно. Художник мог бы найти, что почерпнуть для себя в архитектуре, музыканту следовало бы воспользоваться восточной своеобразной музыкой, и еще немало найдется особенностей, которых можно позаимствовать.

 Мне чрезвычайно нравится восточная музыка. Я слышал ее в Смирне, Александрии, Каире, Бейруте, Иерусалиме и наконец в Дамаске. В ней много чувства, много смысла и есть приятная негромкая гармония. Мотивы песен поразительно напоминают малороссийские думы; но в них нет такой энергии и силы. Песни бедуинов в горах дики и вполне соответствуют их характеру и местности. Песни хором от времени до времени смолкают и поются одним певцом, или только слышны звуки цимбал или какого-либо другого инструмента, и голосов не слышно. Вообще музыка востока чувственна и нежит ухо. Восточная грязь, дикость народа и пр., наконец, непривычка слышать и понимать новые звуки послужили поводом к мнению, что музыка востока ничтожна; но я вижу в ней непочатые сокровища.

 Здешние дома, улицы, кофейни и бани всегда прекрасно задуманы и устроены, но всегда грязны. Следует эту неряшливость забыть и отыскивать то хорошее, что скрывается под нею. Так под рубищем и грязью многие не способны видеть совершенство форм красавицы.

 Если бы мы воспользовались кофейнями востока и устроили у себя что-либо подобное, но улучшенное. Доведенное до возможного совершенства -- было бы недурно.

 Почти везде здешние кофейни (которых очень много) отличаются простотой; это стойки с навесами, иногда тростниковыми, иногда и без навесов. Туда, как в церковь, собираются все, исключая женщин; нищие и богатые занимают места бесплатно, кому где придется. Все курят или пьют кофе, молчат и слушают песни. Воздух освежается, так как ему свободный доступ в полуоткрытый навес, а песни... что это за песни... их могли бы петь и у нас.

 Вот школа для народа -- и тут же, чтобы привлечь его к образованию, устроены комедии из кукол с сюжетами религиозными или домашней жизни. То же можно ввести и у нас для народа; и тогда от старого до малого все будут учиться. Такие праздники паны и землевладельцы должны были бы устраивать для местных крестьян. Этим можно улучшить народную нравственность, распространить любовь к правде и любовь к отечеству, следовало бы также перенять у востока рассказчиков, каких случалось мне встречать в кофейнях и на улицах, этих импровизаторов-бандуристов, преемников Гомера.

 За рассказом и пением следовал иногда речитатив, потом гармония из нескольких инструментов, эта же гармония разрослась у нас в сложный оркестр, и загремела музыка могучими звуками в блестящих и изящных наших залах, освещенных до ослепления. Но это уже не то, не наивная народная мелодия, вразумительная для слушателей,-- в гром звуков затерялась простота и живая мысль. Для нас все здесь поразительно, хотя бы эта ближайшая от нас кофейня. Стоит на берегу быстрой речки; выстроил ее дервиш, т.е. духовное лицо; и могила святого подвижника тут же в кофейне. Дождался он того, чего хотел -- разливаются песни нежные и страстные над его могилой, поют о любви, о женщинах; все предвкушают удовольствие рая, в котором наслаждается теперь его святая душа {Теперь здесь пост -- Рамазан, поэтому ночью не спят, а гуляют и поют.}.

 Один начинает запевать голосом мягким и приятным: "Ночь, ночь, ночь... Моя ночь, моя ночь..." И долго после того играют гусли. Все молча курят кальян, дым несется струями, везде развешаны сотни разноцветных фонарей, освещающих покойным светом фонтан, могилу дервиша, слышится течение реки, шорох в кустах; свежесть ночная охватывает вас.

 Он поет опять: "Ночь, моя ночь, моя ночь... как хорошо в эту ночь быть не одному, а с другом и т.д.". {Около меня сидел переводчик, со слов которого я буквально записывал.} Его любовь изливается, их двое, они сошлись и оба наслаждаются ночью...

 Музыка опять переливается мягкими звуками, слышны только гусли, и все в дыму и звуках молча курят, воображение их в гареме, в свиданиях и страстном шепоте, в воспоминаниях молодости... Все возрасты и все состояния сошлись тут и наслаждаются...

 Страстные песни неуместны у нас в посту во время говенья; и пусть монахи не строят кофеен, но если бы собрались под одну кровлю нищие и господа, богачи и бедняки, и услышали бы горькие, раздирающие сердце звуки бедняка, таскающегося по свету за куском хлеба, услышали бы его песню "Нема в свити правды..." {Песня кобзаря Остапа -- моего друга.}, то не было бы это вредно слушателям. Понеслись бы и другие народные песни в назидание всем; раздавались бы плач и горе сирот: "Що люди не роблят, та хорошо ходят, а я роблю дбаю и ничего не маю" {Народная песня. Люди не работают и ни в чем не нуждаются, а я работаю, все в дом несу и во всем нужду терплю. Вот смысл песни.}. Досталось бы и панам, и непокорным детям, вспомнились бы славные дела предков, богатырские подвиги вольных отцов; пелись бы и псалмы Господу, словом, всякий вынес бы из этого пользу.

 Пусть музыка завладеет слухом; пусть строители созидают обширное здание с постоянным и обильным притоком чистого воздуха, удобное для всех. Пусть живописцы представят подвиги предков для глаз и памяти детям; а поэты, скорбя о жизни народа, прочувствует ее и выльют свой плач, правдивый и грустный, перед всеми, и пусть прольют слезы и слушатели. Всем принесет пользу такая кофейня; все будут рваться туда; и это не развратит народ. Теперь искусство онемело, раздробилось, потеряло свою дорогу, а когда-то шло истинным путем и достигло высокого значения. Искусство тем именно и сильно, что незаметно и всецело овладевает человеком. От ребенка до дряхлого старца, на всех оно производит известное впечатление, со всяким говорит; и речь его понятна каждому.