За границей - 44

X. Обитель св. Саввы.

13 апр./31 марта 1858. Иерусалим

 Я начал писать дневник, когда мне было лет семнадцать, чтобы узнать себя и сознательно относиться к своим поступкам. Это заставило меня внимательно следить за собою, и этому, быть может, я обязан тем, что мое нравственное падение совершилось не так быстро; и я вижу свое падение.

 После того, со дня сближения моего с Ольгой, я целый год писал дневник урывками, чтобы не забыть подробностей и иметь основание оправдать себя. К тому же во всем этом, даже в мелочах, я видел интерес жизненный и писал откровенно, горячо и правдиво, полагая, что кому-либо написанное мною может пригодиться как материал психологический.

 Когда дневник мой вырос и в нем записано было много всяких впечатлений и наблюдений, тогда мне стало жаль его бросить. Но трудно вести дневник правильно, придерживаясь того времени, когда переживаешь впечатления. Записывать свои впечатления не трудно, так как для них найдутся слова и выражения; но не всегда на это есть возможность. Так в Палестине мне случалось заносить в записную книжку свои наблюдения, сидя верхом, под палящим солнцем, среди раскаленных камней, а тридцать глаз в это время смотрят и ждут, когда кончу писать, и конь ржет, стремясь к товарищам своим, и все недовольны задержкой. Испытав это раз, другой, я избегал таких остановок, которые тем неприятнее, когда тут есть кто-либо, который понимает, что пишутся заметки. Его душа в это время, может быть, настроена совсем прозаически, у него болит сидение, не в порядке желудок, потерты до крови от езды ноги, и ему смешны мои остановки для каких-то заметок, ему дико, откуда у меня взялись впечатления, когда тут ничего нет.

 Жаль, что мы не можем жить, как бы хотелось, всегда есть помеха; а между тем и в самых ничтожных, но живых и искренних впечатлениях есть интерес. Поэтому их следует записывать и после, чтобы они совершенно не исчезли, хотя воспоминание уже не то; в них не будет такой свежести.

 Я никогда не забуду то отрадное, живое и высокое чувство, которое охватило меня, когда я въехал в обитель Св. Саввы и остановился на одной из многих его площадок. В горах, в глуши, на обрыве стоит монастырь Св. Саввы. Нигде не видел я монастыря такого тихого, в котором забывается все мирское.

 От Иерусалима до Иордана, гласит предание, пронеслась огненная река и уничтожила всякую растительность. Жар ее раскалил горы, раздвинул их и образовал крутые, скалистые берега. По обрывам поселились пустынники первых времен Христианства. Вся братия жила в горах. Звон колокола раз в неделю сзывал их на молитву. Тут, соединяясь дружно и тесно любовью братской, любовью, заповеданной Христом, они плакали, молились, убивались о грехах своих и просили помощи Божьей "да укрепит их в терпении на будущую неделю". И так шла их жизнь до глубокой старости.

 Тутже недалеко, на другом берегу лощины, тоже в пещере, жила, согласно преданию, мать Св. Саввы. Над обителью носится пара воронов и две пары коршунов -- одна белая, а другая серая. Вороны едят с дикими кошками; дрозды поют с восхода до заката солнца, клюют из рук и садятся на плечи; по ночам на корм к обители подходят лисицы. А над обителью -- небо, звезды и целые миллиарды миров. Ночью, как над покойником, слышно чтение монахов в церкви; служба идет два раза в ночь, тихо и мерно; поется протяжно и слышится у меня в ушах во время сна. Никогда утренняя заря не встречала братию спящею; с восходом солнца она уже была за работой. Впереди всех неизменно в продолжение сорока лет, трудится в рубище архимандрит Иоасаф, родом серб, подавая братии пример смирения, труда и добровольной нищеты. Тут же живет русский схимник, восьмидесятилетний Савва, который всегда впереди других на работе.

 В обители растет одна пальма и дает финики без косточек {По преданию, ее посадил Св. Савва. Я ел эти финики, они действительно без косточек. Их собирают и хранят для раздачи бедным и странникам. Приют в обители для всех бесплатный, но женщины в него не допускаются.}. Иоасаф с трудом насадил лимоны, а Савва постоянно роет для братии колодцы. Скалы, раскаленные солнцем, сжигают всякую растительность. Вода в монастыре дождевая, и если нет дождей, нет и воды. Еще недавно Махмет-Алли уничтожил дань монастыря арабам, которые в числе ста пятидесяти человек получали по восьми хлебиков на каждого -- ежедневно. Обитель до настоящего времени живет подаянием.

 Жаль, что пишу эти строки здесь, а не в обители, теперь одно переживание того, что я испытал там. В голове Иордан с его недавними картинами, купанье в нем и Мертвом море... затем Ольга... мысль о ней не покидает меня.

 Нигде в жизни я не встречал такой отрадной, святой тишины, как в обители; я готов был остаться здесь и жить до конца. Но нет у меня той силы, твердости и чистоты. Я живо помню обитель Св. Саввы. Всюду палящее солнце, полное уединение, я пробираюсь по тропинкам с опасностью жизни. Трудность пути меня не останавливает... вот цветок на камне... Чистый, свежий святой источник, как слова Христа -- скромно протекает в тишине, живительный, обильный, он не иссякает, а переживает длинный ряд поколений {Согласно преданию, этот источник явился под горою в лощине, по молитве Св. Саввы.}.

 Шатры бедуинов раскинуты невдалеке от обители; тут же верблюды и овцы... Когда-то по этой земле ходил Христос, и толпы внимали его учению; здесь были апостолы, жили первые христиане... Все забыто, все отжило...

 Я шел по узкому пути обители, к церкви Св. Иоанна Златоуста и услышал пение... Мне встретился архимандрит; мы вместе вошли в церковь, устроенную в узкой пещере на обрыве скалы. Живопись на стенах пещеры пропала; видны были только ее признаки. На сердце моем лежит тяжесть. Мне было грустно; и я желал откровенной беседы, желал исповеди. Хотя с трудом, но мы объяснились, так как оба были славяне.

 Я вышел из церкви с большим душевным спокойствием и твердостью. Вспомнить всего разговора не могу, но вот некоторые мысли, высказанные моим собеседником:

 "У арабов есть предание, что через два года Россия возьмет Иерусалим".

 "Бог оставил эти места и поселился в России".

 "Везде было проповедано учение Христа, но не везде принято".

 "Многие, приняв христианство, исказили его; другие отпали от Христа".

 На связь мою с Ольгой он смотрел снисходительно, как философ или вернее -- христианин. Он меня не укорял, снисходя к слабости, а простил, как Христос блудницу.

 Когда я ему сказал, что женился бы, но боюсь огорчить отца, навлечь нарекания, насмешки на Ольгу, он так просто и разумно разрешил мои тяжелые сомнения. Мне стыдно стало за сказанную мною фразу. Я был перед ним, как слабый ребенок, и задумывался над мелочами. Об огорчениях он и не упомянул, а говоря о разнице сословий и понятий, он сразу решил вопрос:

 "Все люди равны. Почему Господь запретил кровосмешение? Чтобы люди соединялись не с родными, а с другими людьми -- другими сословиями, разного состояния и понятий; и чтобы общество сливалось скорее в братство".

 "Блаженны кроткие, смиренные сердцем". "Господь награждает по достоинству, и близкий к нему -- Иуда -- отвергнут им за грех; а разбойник за смирение и кротость взят в царствие небесное".

 "В дому Отца моего обителей много. Не по одежде судят, а Господь смотрит на меня, я есть кроток и смирен сердцем". "Конец решает дело". "Как серебро и золото, принимаются Господом миряне и монахи; но если серебро и золото фальшивы -- его выкидывают"."-Праведников много у Господа, но не все они одной величины и одного достоинства. Они не равного блеска, как звезды на небе. Но нет ближе к Господу, как Св. Антоний и Св. Иоанн Златоуст".

 Человек передает невольно свое чувство всему, до чего коснется. В первую ночь по приезде в обитель Св. Саввы меня поместили в небольшом шалаше из глины, у обрыва. Старик схимник Савва принес мне Четьи Минеи; я зажег свечу, которая в открытой пещере горела как в комнате. Много времени спустя опять пришел Савва и принес мне, чтобы укрыться, русский полушубок, подаренный ему русским купцом и я, прочтя житие Св. Антония, потушил свечу, но заснуть не мог.

 Все спало кругом; тишина была полная; только иногда лай лисиц был слышен. Я тихо поднялся и тихо пошел по тропинке мимо палатки Саввы (тоже подарок паломника), и вижу свет в этой палатке, сквозь полотно сквозила фигура Саввы, на коленях перед столиком, на котором горела свеча перед крестом {Прощаясь со мной, добрый старик подарил мне этот крест, работы русского паломника, из иорданской вербы, которому молился Савва много лет. Крест и теперь у жены моей Ольги, над кроватью.}.

 Вернувшись к себе в шалаш, я мало-помалу заснул. Ночью тихое, мирное благоговейное постукиванье в чугунную доску меня пробудило; но стук не был резкий, досадливый, а мирно будил, добро и молитвенно несся его звук, становился все более и более частым -- братия поднималась на ночную молитву, и легкий звон колокола пел над обителью.

 Невольно я вспоминал Москву, чванное барство, купечество, откупающее свои грехи, ее огромные колокола с изображениями царей и тщеславными надписями, гласящими -- кто заказал, кто отливал, когда, во сколько пудов колокол и сколько в нем серебра...

 Нет, не то было написано на билле (доске) обители Св. Саввы, призывающей на молитву -- тут мирные, разумные слова Христа:

 "Приидите ко мне все труждающиеся и обременные, и аз упокою вы".

 Совсем иное постукивание в храм Гроба Господня в -- Иерусалиме. Били тут в доску без толку, глупо, скучно, досадно, раздражая стукотней нервы.

 По расчету нашему, с восходом солнца мы должны были выехать из обители к Мертвому морю, Иордану и Иерихону. Драгоман наш Константино объявил, что выехать невозможно, так как шейх сильно болен, а без него охрана сопровождать нас не может Призадумались мы. Дни брата были рассчитаны, уговор с шейхом сделан; а команда его едва ли согласится сидеть за стеной монастыря в ожидании выздоровления шейха. Я вышел из ворот -- посмотреть больного. Он лежал на камнях в сильном жару, его томила жажда; губа его пересохли, он едва говорил, глаза помутились. Как быть? У меня мелькнула мысль обратиться к настоятелю, и затем явилось убеждение, что Иоасаф (которого я считал святым) должен его исцелить. Я отправился к Иоасафу, объяснил наше положение и сказал ему, чтобы он шел со мною к шейху и его исцелил, так как ему стоит только сказать с полною верою: "Встань и будь здоров". Смиренно последовал за мною Иоасаф; подошел к больному и, внимательно всматриваясь в него, взял его за руку и сказал: "Будь здоров и с рассветом можешь ехать". Я подтвердил шейху те же слова с полною верою в их силу. И что же... утром шейх был здоров; лошади стояли оседланными и мы, простясь с настоятелем, Саввой и монастырем, отправились в путь. Факт этот произвел на меня впечатление, и я вполне верил в чудотворное влияние чистой и верующей души настоятеля.