За границей - 43

Иерусалим. 31/19 марта 1858.

 В такое короткое время столько ощущений, рука останавливается от наплыва чувств и различных впечатлений. Как начать, с чего? Задаю себе вопрос, молчу и задумываюсь, вспоминая одно за другим...

 Рассказ путешествия не труден. Море омывает коню ноги, сбивая его своими волнами, в которых несутся разбитые суда и раковины. Мы едем по песчаному берегу; один за другим мелькают восточные города, характерные по своей первобытности; высятся пальмы, жаркое солнце опалило нам лицо и руки. Далее следуют горы, камни; обрывы спускаются в морскую бездну, которая ревет и шумит, набегая водопадом, и разбивается в брызги и водяную пыль с шумом и треском о скалы, по склону которых мы пробираемся из Сирии в Палестину.

 Мы поднимаемся выше и выше; море под ногами, видишь его, как птица с полета, и едва слышишь его гул и рев; с этой высоты даже буря кажется ничтожною. За горами следуют прелестные долины, ровные, как наши степи, в них покой и тишина; они как молитва праведника. Но здесь, как у нас татары в былые времена, рыскают разбойники с пиками и ружьями, на чудных конях, сделав себе притон у Фавора. Наездники съезжаются друг с другом, как богатыри в наших сказках, бьются, занимают луга... Несмело тянутся караваны паломников всех стран. Монастырь за монастырем цепляются по всей Сирии, подавая друг другу руки для распространения католичества... Болит не раз сердце за них и за нас...

 Орлы по берегу моря; несчетное число пещер первобытных обитателей края, живо воскресают исторические воспоминания и ясно рисуются в воображении.

 По ночам в горах плачут, как дети, шакалы и кричат сычи. Днем перед нами через лесок несутся стрелой легкие дикие козы, а за ними в погоню бегут шакалы, направляя добычу на засаду своих братьев.

 Одним словом, впечатлений не оберешься. Я вынес из путешествия ту пользу, что осязал руками и ясно понял то, о чем мечтал бы век, и не видя, не уразумел бы.

 Но гораздо труднее сказать что-либо о Иерусалиме. Я так близко подошел к нему, что не могу обнять его взглядом; попал в толпу, где кричит и спорит каждый, и не могу уловить нити их спора.

 Конечно, всякий человек настроен особенно, когда едет в Иерусалим, сообразно мере своих понятий; но думаю, что Иерусалим встряхнет каждого. Кто думал видеть Иерусалим красивым, в садах, рощах, кипарисах и виноградниках, на основании Св. Писания и истории, тот задумается над этой пустотой, над этой голой необитаемой природой. Камень без земли, кругом -- убогая растительность.

 Чья душа печалилась о том, что святыня в неуважении,-- того успокоят тысячи неугасимых огней, великолепие храма, тысячи лиц, полных христианского восторга, тысячи вздохов от полноты сердца; чистосердечные, самые откровенные слезы людей, которые соединились у гроба Господня со всех концов земли.

 Кто нес издалека святыню сердца на гроб Христов, тот ее тут теряет; и кто ехал равнодушный -- поражается неожиданно и преклонится перед святостью места.

 Кто ехал, полный чистых помышлений и душевной тишины, с желанием откровенной беседы с Господом и излияния чувств в этом святом храме, тот смутится и онемеет... Храм обращен в ярмарку; продают кофе, курят кальян, и тут же турецкие офицеры в царских дверях; перед алтарем взвод солдат в фесках, с штыками и заряженными ружьями; плети, палки щелкают по головам христиан; служба идет нестройно, гнусливый напев греческих хоров раздирает слух; исчезает тишина души, нет покоя в ней и нет молитвы в сердце. Кто негодовал на владычество здесь турок, тот помирится с этим и увидит в этом особенный промысел Божий {В Иерусалимском храме и Вифлееме -- нередко в храме случаются убийства врагов между собою: православных и католиков.}.

 Если кто, благочестиво настроенный ночью, вспоминая молитву Христа в этот час, хотел бы пойти на то самое место, где Христос так пламенно молился... вихрем сносится этот духовный строй, исчезнут в сердце чистые чувства и воображение уносится за пляской, музыкой и песнями мусульман, которые несутся под окнами из улицы в улицу с выстрелами и криком {В этом году совпала наша страстная неделя с праздником мусульман.}.

 Тот, кто был успокоен церковью как матерью, верил в ее чистоту и святость, тот будет возмущен кознями, распрями, пронырством духовенства; от спора разных наций храм без креста, купол не покрыт, колокольня не достроена. Любовь в мире заменена ссорами, драками и убийствам.

 Кто находил опору в духовенстве, тот впадает в искушение, увидит полный его упадок. Тут и святые люди, и грех, который мы и вообразить не можем... В ночной тиши у гроба Господня -- самые теплые сердечные раскаяния, молитвы и елей; и тут же полный разврат, блуд с кощунством и свальный грех {Об этом омерзительном грехе, постоянно повторяющемся между богомольцами, мне говорили сами богомольцы и духовные их отцы. При всем моем желании провести хотя одну ночь в храме Иерусалима я должен был отказаться.}.

 Кто захочет, тот увидит себя, как в зеркале, в Иерусалиме. Здесь вся жизнь человеческая во всех ее проявлениях. У Гроба Господня соединено все скверное и все самое чистое,-- так и в себе самом я вижу тот же храм Господень; та же тленность и вечность, та же чистота и смрад, свет и мрак. Во мне соединены самые высокие и чистые порывы и обращение к Богу, вылившееся чистыми словами, наряду с ничтожеством, отсутствием воли и всеми пороками. В нас, также как у Гроба Господня, соединились рай и ад.

 В Иерусалиме совершаются богослужение всех народов. Иерусалим свят для всех: в храме служат греки, французы, итальянцы, армяне, копты, арабы, евреи и мусульмане. Здесь возносятся молитвы всех, и это же место поносится всеми. Никто так не молится пламенно Христу, как христианин, и никто более его так не ругается над ним.

 Все чувствуют потребность призвания сил извне. Все стремятся к молитве: и когда мы звоним в колокола, призывая слушать чтение Евангелия, с минарета призывают на молитву мусульман, евреи плачут и рыдают у старых стен города.

 Видно общее призвание сил свыше, и всякий ищет их извне.

 Из Иерусалима я писал тогда моему отцу:

 Сейчас мы получили от тебя письмо, любезный Папенька, от 6-го февраля. Ты меня благодарил за письмо из Парижа, в котором я извещал тебя о выезде нашем. Не знаю, получил ли ты после того мои письма, тоже короткие, в которых я извещал о нашем здоровье.

 Душевно благодарю тебя за твои откровенные строки ко мне и, конечно, буду молиться за тебя здесь, у гроба Спасителя, как могу со всею теплотою, какая только найдется в моем порочном существе. В свою очередь прошу тебя не забывать меня в твоих теплых молитвах к Богу. Мы сегодня приобщались и мысленно поздравляем тебя и братьев с тем же. Говели мы в русской церкви; исповедовались у архиерея {Первый недавно определенный в Иерусалим архиерей наш Кирилл, при нем два монаха, бывшие офицеры Кавелин и Половцев. Кавелин -- отец Леонид был впоследствии под Москвой архимандритом в Троицко-Сергиевской лавре.}. Он хороший человек и при нем двое достойных и образованных монахов.

 Мы видели омовение ног. Я видел это в первый раз, и рад, что видел. Конечно, люди, ищущие везде и во всем дурное, найдут и здесь многое к порицанию, но не дай Бог, чтобы душа зашла в такие потемки.

 Не всегда душа бывает так чиста, не всегда нас окружает тот покой и тишина, чтобы слова Евангелия были нами поняты как следует, со всей их простотой, силой и глубиной смысла. Нам надо что-либо более сильное, которое бы нас било, не давало дремать и быть равнодушными, и это мы находим здесь. Нам в Петербурге представить нельзя той картины, того впечатления и живого ощущения, которое здесь испытываешь. Сверху до низу, по крышам и куполам, на всех упорах и колонах, где казалось бы человек и уцепиться не может,-- все покрыто народом; а птицы, видя у своих гнезд людей, носятся испуганные около них... Деревья покрыты, как плодами, зрителями. Тут все нации и люди со всех стран света, черные, белые, бронзовые видят на деле, в лице патриарха, заповедь Христову -- Смирение. Он всем моет ноги и целует их. В эту минуту чувствуется еще сильнее и глубже Тайная Вечеря. Это смысл Христова учения осязательный и понятный для всех языков и народов.

 Твой сын Лев.

 Иосиф Васильевич думал побывать в Петербурге по делам сбора на церковь... Что делать, против желания, опять обращаюсь к тебе с просьбой о деньгах. Вышли мне с Иосифом Васильевичем в Париж сколько можешь, потому что у меня нет ничего, а в Париже будет нужда большая. Пересылать через банк -- потеря огромная и досадная. Досадно обогащать Штиглица и Ротшильда.

 Лев