За границей - 38

Поездка к пирамидам.

 Проснувшись рано утром, мы отправились в Мемфис, Сахару и к пирамидам, пробираясь бесконечными переулками Каира. Переправляясь через Нил под парусом, невольно припомнилась мне поездка Христа с апостолами по морю, вероятно, в такой же неуклюжей, бедной и грязной лодке. За лесом, далеко, в зное тонули пирамиды.

 Я вспомнил южную Россию; и здесь по садам и рощам поют птички, щелкают в хлебах перепела... У дороги тот же репейник, степной ветер охватывает тело, но тут он дышит зноем; пасутся стада, плавают в воздухе коршуны, волнуются, уходя далеко-далеко, хлеба. Галки портят тут пальмовые рощи, как у нас дубовые. Слышу тот же крик журавлей, которых не видно. В дуплах кричат сычи; отдыхает караван, как кочующий табор. Тот же удод летит коленцами, распустив хохолок, и кричит на ветер, здесь та же кукушка, как и у нас.

 И тут из старого села идет глубоко проезженная временем дорога, проходит полями и исчезает в степи. Такие же попадаются и здесь очеретовые (камышовые) плетни, как в Малороссии, смазанные глиной.

 Время засыпало Сфинкса, пирамиды и целые селения. Теперь в Египте, как в Помпее, отрывают с трудом и за большие деньги постройки, дорожа каждой безделушкой; когда-нибудь и мы начнем отыскивать нашу народность, когда время занесет ее песком и пеплом. Тогда будут платить деньги и трудиться лишь бы добиться полноты от народной песни, найти обломок старой мельницы, лоскут полотенца или кусок божницы. У нас, как и в Египте, простынет след народной жизни, которая известна будет лишь сычам, мышам да совам, вылетающим, как теперь, у меня из-под ног.

 Большие пространства на десятки верст, когда-то населенные, покрыты костями и черепами, которые заносятся песками. Наступит время, когда и русский мужик, как степной бедуин, поведет путешественника по руинам и будет рассказывать небылицы, как этот араб, объясняющий нам, что "до Магомета были на свете христиане, которые ничего не знали; что Бог превращал целые селения их в мумии за дурное слово и послал на землю Магомета". {Из обломков и костей, как из земли, вырос араб, бежал к нам, махая руками. Он предложил брату купить найденную им золотую монету и получил за нее два наполеондора. При отдыхе, расследовав покупку, оказалось, что она фальшивая, но чрезвычайно хорошо подделана. Фабрикуются они в Англии и здесь легко сбываются доверчивым путешественникам.}

 По пустыне проносился хотя легкий, но палящий самум и заносил все. Пока мы осматривали храм Аписа, усталые погонщики растянулись и заснули, как собаки, на песке, и были занесены, как и ослы наши, наполовину песком. Пока мы переходили от памятника к памятнику, след наш заметало песком; он исчезал почти в глазах наших.

 Человек может чрезвычайно развить свою физическую силу, ловкость и выносливость. Нам кажется невероятным, чтобы араб мог бежать от раннего утра до ночи, при этом следует заметить, что у нас одному погонщику было шестьдесят, а другому двадцать два года; они отдохнули в песке на солнце, пока мы осматривали древности. Один из арабов, водивший нас внутри пирамиды, влез на самую вершину большой пирамиды в две минуты и тридцать секунд. Орел в это время парил над ним в зное солнечном.

 Давно, давно, когда я еще учился географии и читал о смертоносных ветрах Сахары и ее раскаленном красном воздухе, об ее бесплодности и миражах, мне хотелось быть там и видеть ее. Нередко случается в жизни, что исполняются наши сильные желания совершенно неожиданно; так и теперь судьба привела меня сюда, и мне удалось видеть кусок этой знойной пустыни, этого песчаного моря.

 Судьба сберегла меня и не привела испытать ужас гибели в этом раскаленном песчаном море. Но какая должна быть там поэтическая смерть!.. Погибать вдали от всех с желанием встретить последний прощальный взгляд и чувствовать последние удары умирающего сердца. Чувствовать совершенное изнеможение, когда нет капли воды, чтобы утолить жажду, слышать вдали рычание льва и лежать на раскаленной земле... Все тихо, исчезла вечерняя окраска неба, появились звезды, показался молодой месяц. Смерть в этом беспредельном пространстве, вдали от родины и всех милых сердцу... еще последний вздох, скатилась слеза, и смерть соединила меня с природой...

 Однако все это пустые бредни и пора, несколько отдохнув, идти к пирамидам.

 Семнадцать арабов, живущих у пирамид в надежде наживы от путешественников, окружили нас, и мы волей-неволей должны были отправиться с этой толпой внутрь пирамид. Духота, тьма, теснота, то боком, то ползком, то подталкиваемые или втаскиваемые на высоту и передаваемые от одного проводника другому, мимо каких-то глубоких колодцев мы попали наконец в комнату значительной величины, усталые и мокрые от пота.

 Эти разбойники-проводники тут же потребовали платы; брат рассердился и хотел им грозить оружием, но я был хладнокровнее, советовал ему встать в угол, а сам встал в другой; револьверы были у нас в карманах. Но я тут же рассудил, что стрелять нельзя, так как у нас нет семнадцати зарядов и что не всякий выстрел будет смертелен, а они потушат огонь, и мы пропадем здесь, сброшенные в колодцы. Поэтому мы решили объявить им, что денег при нас нет, что они у драгомана, который остался внизу при ослах, и что там, по нашему приказу он уплатит каждому из них. Они согласились; и мы, и арабы успокоились, и тем же путем вышли из пирамиды.

 Я предложил брату провести ночь на вершине пирамиды, чтобы полюбоваться заходом солнца, лунною ночью и восходом с этой громадной высоты; но проводник драгоман отговорил нас от этого, не ручаясь за гостеприимство степных бедуинов. Мы собрались в обратный путь, осмотреть развалины и сторожа пустыни -- всем известного колоссального сфинкса. Когда мы готовы были отъехать, арабы вновь так дерзко к нам пристали, требуя добавочной платы, дергая то за плащ, то за руку, что брат почти потерял терпение, а я, обладая порядочной силой, схватил подступавшего нахала и отшвырнул его далеко от себя; затем сел на осла, вынул револьвер и пригрозил через переводчика, что буду стрелять в того, кто посмеет приблизиться. Взволнованные, мы отправились в обратный путь.

 Мы простились с этой чудовищной горой -- пирамидой и гигантом стариком -- сфинксом, который, повернувшись задом к храмам и к песчаной пустыне, смотрит тысячелетия на свою соседку с грустной улыбкой, вспоминая день ее рождения, рост, торжественные и печальные века, превратность и пустоту людской жизни {Сфинкс, высеченный, как полагают в скале, стоит против Хеопсовой пирамиды, которой насчитывают уже 7000 лет, а сфинкс гораздо древнее ее.}.

 Пирамиды уже едва были видны, утопая в знойных тонах.

 Носящийся песок еще туманил низ неба, вечерние пары поднимались от земли, передний план, покрытый травой с желтыми цветами, темнел, и мы все более и более удалялись...

 Мы въехали в деревню, как в раскаленную печь; собаки, точно такие и с таким же лаем, как в России, нас преследовали. Недалеко был пруд, окруженный рощей пальм, и из которого женщины черпали воду, теряясь в контурах. Тихо было в воде, и последний свет заката, сливаясь с ночной темнотой, отражался в пруду. На вершине рощи кричали грачи, усаживаясь по гнездам, как бывало в Павловске, моей отдаленной родине. Утихло все и скрылось вдали. Ночь покрыла нас, и мы скорою рысью плелись на ослах домой.

 Подъезжая к городу, погонщик засветил фонарь, и его свет падал на ослов и частью на нас, освещая дорогу, прохожих и стены; ноги его мелькали, сходились, расходились на тени; гигантские тени наши падали то на деревья, то на стены домов.