За границей - 35

 У нас на пароходе было до пятисот мусульман. Все лица разные, но печать юга на всех. У всех видны следы чувственной жизни, неповоротливый ум, дикость и страстность. Вместе с этим почти у всех проглядывает фанатизм. Нега отпечаталась на каждом, рубахи с шитьем, куртки самых нежных цветов; европеец, отправляясь в дорогу, запасается мылом, бельем и порошком от насекомых, а турок запасается кальяном и везет его с собою и в Азию и Африку. Как тигра засадить в клетку, так каждого европейца трудно усадить на одном месте; но турок сидит трое суток, не двигаясь, встает только для молитвы; на этом месте он спит и курит. Вялость, дряблость мускульная, отсутствие энергии душевной -- видны в каждом. В религии он фанатик, он ненавидит и презирает христиан. К его фанатизму прибавляется надежда на блаженство в раю, в седьмом небе, в кругу упоения женщинами. Ему легче оставаться в своей религии и пользоваться гаремом, чем подавлять в себе страсти, подчинять влечение разуму, прислушиваться к совести, следить за чистотою и непорочностью помыслов, выдерживать постоянное распинание плоти, проповедуемое христианством.

 Магометанин весь виден в своей религии; он преисполнен плотью; и высокий строй души, строй христианского увлечения -- до него не коснулся. Он живет, чтобы, хотя отчасти, пользоваться при жизни райскими наслаждениями. Он сидит, курит и видит две реки своего рая -- молочную и медовую; всевозможные птицы услаждают его слух, красавицы его нежат, все является по его желанию -- вот идеал, к которому он стремится.

 Окруженный женами у фонтана, в довольстве, мусульманин любит Магомета, верит, что Магомет вместе с религией дал людям жизнь, полную наслаждений, и обещал после смерти еще большие прелести.

 Между всеми восточными физиономиями, переполнившими пароход, особенно выделялась физиономия дервиша, выражающая какое-то отчуждение от мира. В его взгляде виден фанатизм до исступления и сознание своего ничтожества и неуверенность в себе. Когда он беседует с европейцем, он чувствует его превосходство, как дитя, которое говорит с взрослым человеком. Есть в нем и детская вера в какую-то им чувствуемую в себе силу; есть и шарлатанство. Нет человека, в котором преобладало бы одно качество -- всегда их множество в нем.

 Дервиш считает себя почти святым; таким считают его и другие. У него самодовольное чувство, которому поддается, и он верит в свою силу и заклинания. Так, например, он не расстается со своим кинжалом и верит в связь с ним. Связь эта действительно существует от привычки. Он подпрыгивает всегда с одинаковыми жестами, произносит одни и те же слова и верит, что они помогают ему. Ему удается удивлять других, собирать деньги, и все это с тем же кинжалом, с теми же загадочными словами и теми же жестами. Он верит в их силу и в связь своего счастья, своего существа с какою-то таинственною силою, которая его бережет и ему служит; другие говорят ему: святой, святой, и в нем утверждается вера в то, что он избранный, святой; ведь не могут же другие сделать то, что делает он...

 У дервиша была безусловная вера в самого себя и в свою святость. Молитва его была необыкновенная, вдохновенная, но грубая. Он, сидя, поджавши ноги, раскачивался с боку на бок, издавая хриплые и неистовые горловые звуки, призывая Аллаха. При этом раскачивании и горловых звуках, когда движения и звуки учащались и усиливались, он приходил в забытье, ударяясь головою об пол; глаза таращились; взгляд блуждал, пена шла изо рта, и он падал в судорогах. Это была не подделка, не шарлатанство и не обман.

 Я невольно припоминал знахарей, нянек и мамок, искренно верующих в свое нашептыванье, а также наших вертящихся и пророчествующих сектантов.

 Дервиш ревел над нашей каютой каждое утро и каждый вечер с восходом и закатом солнца. Днем он приходил в разные классы пассажиров, показывая свои чудеса, на которые восточные люди смотрели с благоговением. Я ходил за ним, всматриваясь в его представления и, казалось, понял, в чем дело. Его кинжал, круглый с острым концом, с большой металлической шишкой на противоположном конце, был украшен блестящими цепочками и бубенчиками. Он весьма искусно действовал кинжалом, отводил глаза зрителям, которые невольно следили за блеском металла, и привлекал их внимание своей фигурой, глазами, прыжками, вскрикиваньями, хрипеньем, так что они не замечали его быстрого и ловкого приема, когда казалось, что он втыкал себе в живот этот кинжал.

 Мне сделалось досадно видеть наглый обман, приводящий к признанию его святости. Когда дервиш пришел к нам на палубу в места 1-го класса и дерзко взглянул на нас, а за ним и сопровождающая его толпа, я не вытерпел, остановил его, попросил его показать чудо, еще раз внимательно всмотрелся в его ловкие приемы и смело сказал, что все это не доказывает его святости и что я могу сделать то же. Удивились все, озлобился дервиш, посмотрел на меня глазами, налитыми кровью, и передал свое оружие. Я взял его, как он, вскинул, взмахнул, повертел на воздухе и с размаха направил себе быстро в живот, удержав удар упором локтя в бедро и, пригнув грудь вперед, чтобы произвести именно то самое впечатление, которое производил дервиш. В этот момент меня ухватили сзади сильные руки за плечи и оттащили в сторону, а впереди меня стоял разъяренный дервиш, которого держал капитан и бывшие с ним люди за руки. Оказалось, что дервиш хотел ударить по шишке кинжала, чтобы всадить его мне в живот. Нас разняли, и слава дервиша -- мною, неопытным фокусником, русским христианином -- была попрана. Дервиш не унялся, подступил ко мне, и сказал, что он святой, что он бросится в море и не потонет. Я ответил, что и я брошусь и не потону, в уверенности, что мне не дадут потонуть и рассчитывая на свое искусство пловца.

 -- Ну, бросайся,-- предложил дервиш.

 -- Бросайся прежде ты.

 Он не бросился, капитан увел его; а меня начали успокаивать пассажиры и брат.