За границей - 34

Все, что я пишу, скучно, слабо, незрело. Но пусть эти бредни останутся мне под старость -- как воспоминания прошлого.

 Сегодня греческий священник самодовольно заявил мне, что он всегда ложится спать покойно. Приложив руку ко лбу, он говорит: "Господи, у меня нет жены", к груди: "я не имею детей", на правое плечо: "я никому не должен", и на левое: "мне нечего дать". По этому поводу у меня завязался с ним спор; я возразил, что у всякого человека есть что дать другому и что с такими мыслями человек не пойдет вперед. Если он нюхает душистый табак, то это уже признак, что он живет в угоду плоти, а если у него есть шуба {У моего собеседника, по обычаю всех восточных уроженцев, была хорошая шуба, и он путешествовал в ней.}, то он может отдать ее бедному. Между прочим, я доказывал ему, что так должен думать и поступать всякий христианин, а тем более священник, который обязан наделять других советами, как жить, и подкреплять каждого на трудном пути. Он начал расхваливать греческое духовенство, говоря, что их священники имеют много энергии, что они всегда стояли за христианство, первые подымали знамя на оборону религии и отечества. Против этого я не спорил, так как знал греческого священника Пападуку, который пошел против турок, пролил кровь и поэтому лишился права быть священником. Но все-таки священник должен идти на врагов не с мечом, а с крестом. Да и нам следовало бы действовать силой просвещения и словом.

 Сегодня с утра сплошной туман; солнце светит, как из мешка; кругом море, без границ. Чайки не являлись, дельфины тоже; но, к общему удивлению, прилетели две изнеможенные птички и сели на мачту, одна около другой. Откуда они -- неизвестно.

 Разве берег недалек, или птички улетели с какого-либо корабля из неволи? Матрос влез на мачту и снял их; и они спокойно отдались ему в руки,

 ...Не так ли случается и с людьми -- когда изнемогающий, усталый путник, покинутый в пустыне, не в силах противиться обирающему его врагу, или когда он делает последнее усилие и в отчаянии бросается вперед -- не зная куда...

 Не так ли юность, вырвавшись на свободу, летит куда-то, падает в изнеможении и отдается тому, кто ее берет...

 Звезды едва были видны, с наступлением ночи сошла сильная роса, пароход летел, делая одиннадцать миль в час, он рассекал черную массу и водяные кристаллы сыпались кусками и искрами, а у кормы -- море, освещенное фонарем, всплескивало легкими электрическими волнами -- в пене была тьма искр.

 Показался корабль; мы дали сигнал звонком; они осветили себя сильным огнем, и мы ясно видели снасти и паруса корабля; мы зажгли факел и в свою очередь осветили наш бегущий пароход; этим встреча кончилась. Корабль остался далеко за нами, стоя на месте по случаю отсутствия ветра.

 Я сидел на корме у руля, обратясь лицом к морю. Фосфорический, шипящий след убегал вдаль; искры беспрерывно сыпались, волны фосфора переливались по сторонам и исчезали; ничто не развлекало и настраивало думы... небо едва виднелось. За мной рулевой, славянин, {На Австрийских пароходах все матросы славяне, нередко и капитаны.} напевал какую-то песню; и я невольно начал насвистывать и фантазировать. Я мечтал о море, об убегающих волнах, исчезающем следе; вспомнил Ольгу и сына; живо представил себе состояние ее души и, казалось, слышал, как она поет:

 Де ж ты, милий, чернобривый,

 Де ж ты ...отзовися!

 Як без тебе я горюю,

 Приди, подывися!

 Я дал ей петь эту песню и подхватил ее, сливаясь в аккорд одного чувства с нею:

 Полетила б я до тебе,

 Да крылец не маю...

 Сохну, чахну я без тебе,

 Всяк час помираю...

 ...Был хороший момент... душа унеслась туда, туда, далеко, но не надолго; я охладел, и думая о другом, начал насвистывать песню за песней.

 Сидя по-восточному, облокотясь о перила кормы, слушая мои фантазии, красивый армянин ловил такт и в такт перебирал четки. Около него сидел грек тоже по-восточному и слушал меня, покуривая; рулевой перестал напевать и вновь запел, когда я кончил. Как много оказалось между нами общего, хотя все мы братья, но нет того чувства, которое следовало бы нам иметь, на которое указывает нам Христос и ученики его: "Братья, любите друг друга". Вот знамя, которым побеждаются все страсти, зависть, вражда, и водворяется мир.

 Долго я не мог заснуть. Мысли рождались за мыслями, пережитые воспоминания меня преследовали и пугали. Я не мог забыть страшной темницы на остров Корфу, с ее одиночным заключением и суровым безжалостным директором. Самое тяжелое, самое грустное чувство, горькое до слез, произвела на меня эта тюрьма.

 Не могу забыть одного бритого и чрезвычайно интересного черепа. Природа дала этому человеку высокий полет, тонкую сметливость, изобретательный ум. Руки его по своей форме должны были принадлежать искусному механику; черты лица тонкие, острые и смелые. Не получив воспитания, натура его извратилась; лицо его приняло выражение хищной птицы; хищные, быстрые и проницательные глаза; пальцы как когти, были в беспрерывном движении; он все всматривался -- это был орел в клетке. Вместо механика и полезного человека, он сделался страшным вором. В одну ночь он ограбил три церкви, которые отстояли одна от другой на значительном расстоянии. Все предполагали, что этот грабеж произвела целая шайка воров, так было много похищено и так были крепки запоры двойных железных дверей,-- а это сделал он один маленьким гвоздем. Несколько дней тому назад его посадили в клетку.

 Не могу забыть и другой физиономии, как бы прикрытой корой тупости. Это был то хищный тигр, ласковый, притворяющийся, жмурящийся, то бессмысленный идиот, наподобие ничего не выражающего чурбана. Он быстро менялся в лице от впечатлений, производимых на него нашим разговором. Сквозь какой-то наплыв одутловатости и вялости физиономия его выражала закоснение; ум, покрытый тиной, без движения и заросший, но в то же время ясно сквозила хитрость зверя, и не видно было ничего человеческого. Ему было только двадцать три года, В его бровях, в твердых очертаниях надбровных линий, в переломе носа, в упорном, темном взгляде -- было видно упорство и решимость; иногда мелькала неприятная улыбка. В ответах своих он произносил только слова; словами он сознавал свое преступление, но сердце его молчало, это была не человеческая речь, а только животное издавало звуки.

 С детства он был оставлен без присмотра, крал, и за воровство был посажен в тюрьму, и в этом доме распутства и всяких преступлений он заразился педерастией до того, что везде искал случая удовлетворения чудовищной страсти, забывал все, бросался на детей, на прохожих и одному из них в борьбе распорол живот.

 Я верю, что страсть превращается в болезнь, от которой без постороннего содействия вылечиться нельзя. Страсть растет, как снежный ком, несущийся с горы, увеличивается по пути, разрушая целые селения. В страсти умолкает рассудок, человек перестает быть человеком, теряет признаки и свойства человеческие. Это животное или сумасшедший, т.е. больной.

 Третий, особенно меня поразивший преступник, был преклонных лет; не хотел иметь дочерей, а только сыновей. Он умертвил двух своих дочерей в младенческом возрасте. Лицо его то улыбалось, то было задумчиво; глаза маленькие и бегающие; выражение лица -- бессмысленное. Не сумасшедший ли он?

 У него недурной голос и слух, и его заставляют петь во время церковной службы; но он иногда начинает петь, что вздумается, не слушая певчих, импровизирует и не хочет остановиться. Я полагаю, что он не может остановиться, что это не каприз его -- а болезнь, что его надо лечить, а не наказывать. До сих пор он не сознается в преступлении; быть может, он и не помнит его.

 Один раз в год он против обыкновения справляет естественную нужду за окно и непременно в полночь. Когда ему говорят, чтобы он этого не делал, он отвечает, что не может, что это невозможно, что он должен это делать.

 Директор тюрьмы, обходя всех, был и у него, говорил с ним, и тот отвечал разумно; директор ушел, а я, притаившись за дверью, смотрел в скважину... все тихо... вдруг он закутался в три байковых одеяла, подпрыгнул несколько раз, присвистывая и кружась.

 Не только он, но большинство заключенных здесь преступников сделали на меня впечатление людей сумасшедших и больных.

 Четвертый, хромой, горбатый, маленький пожилой человек, также похож был на зверя. Он не представляет собою ничего выдающегося, так что каждый из нас, не владея собой, может дойти до такого же состояния. У него полное отсутствие воли над собой. Он сердится за все и на всех; бьет за малейшее слово, сказанное не по нем; при малейшем неудовольствии бьет кулаком, молотком, швыряет топором, ножом, камнем -- чем попало. Разве и это не больной? Его нужно лечить, окружить добрыми, кроткими людьми, полными сострадания, чтобы успокоить и смягчить характер. Он навел на меня страх. Многих своих близких и знакомых я видел в нем. Задатки его безумия были и в них, и прежде всех я узнал в нем себя. Разве не случалось нам видеть припадки бешенства в детях, которые не помнят себя, кидаются с ножом, когда рассердятся. Сам я в детстве и ранней молодости бледнел, краснел, дрожал от злобы и бросался на окружающих с чем попало, не помня себя. Прошло время... работали надо мной окружающие, а еще более работал я сам над собой, ломал палки, которые были в руках, рвал на себе волосы, швырял шляпу с головы и едва не бился головой об стену, когда был доведен до раздражения, чтобы не броситься на того, кто довел меня до такого бешенства.

 Этот несчастный сидел в тюрьме уже шесть лет, и от горячности его не излечили и не усмирили. Он уже получил некоторые облегчения {Облегчения состояли в том, что давали байковое одеяло, иногда два и три и кровать и выпускали с прочими гулять по двору и работать в мастерских. Тюрьма, о которой я пишу, в то время считалась образцовой. Одиночные камеры имели маленькие окна под потолком, без стекол; стены и пол, на котором спали, были каменные.} и ему дозволено было работать в мастерской. Но, провинившись, он был вновь посажен в одиночную камеру. Директор, придя к нему, сделал ему выговор, и, когда, повернувшись спиной, уходил, то несчастный горбун с разбега ударил его в спину. Вылетев от удара в коридор, директор вернулся к нему, показал ему часы и сказал, что за этот проступок он три года просидит здесь без всяких перемен; но если в эти три года будет вести себя хорошо, то в это самое число и в этот самый час и минуту ему опять будет сделано облегчение.

 Ужасный директор и ужасное наказание. Жестокая и глупая система.

 Насмотревшись на заключенных, на массу едущих со мной, я понял и убедился, что нравственное падение, симпатичные и дурные свойства человека более или менее рельефно отражаются на его внешности. Не подлежит сомнению, что жизнь каждого отпечаталась на нем и опытный наблюдатель безошибочно узнает, что мы, как дошли до настоящего и что возможно ожидать от нас в будущем.