За границей - 23

15/3 февраля.

 У меня было полное желание насладиться Венецией, но не знаю, что со мной... Или я уже не молод, или только временно; но нашло на меня это убийственное равнодушие. Я желал восторгов, хотел наслаждаться .... и не могу, какой-то нравственный паралич поразил меня... В сердце тоска, непреодолимое желание видеть Ольгу и Юрия. Венеция, начинающийся карнавал, дворцы, красавицы -- все передо мной носилось, как под саваном, и я жалею о своей промелькнувшей юности...

 Свет разливался по огромной площади Св. Марка, и столбы света газовых лучей уносились вверх, заслоняя звезды.

 Хотелось бы слиться с этой массой ряженых, кричащих, поющих и кувыркающихся людей, но грустный и равнодушный, я бродил из улицы в улицу.

 Говорят, венецианцы были прежде гораздо веселее и сообщительное; веселье их исчезло с тех пор, как от них отняли республику. Многие жалели о том, что карнавал не такой оживленный, как в былые времена, но я был рад этому; печаль более в гармонии с историек" Венеции, с мрачными отжившими дворцами и черными гондолами. Мне было бы неприятно видеть венецианцев, забывших свою долю и самобытность; забывших в карнавале, что заряженные австрийские пушки готовы разгромить их родные жилища и все, что дорого их сердцу, и что во дворце дожей стоит австрийский караул с заряженными ружьями и отпущенными штыками {И этот караул составляют наши братья-славяне. Тяжело видеть их сонными столько веков в руках немцев.}. Нет! Прежний карнавал должен был кончиться и кончился с гибелью национальной самостоятельности,

 Я пробыл всего пять дней в Венеции; но она оставила во мне глубокое и грустное воспоминание.

 Не из романтизма, а от пустоты душевной, от нежелания слиться с чужим весельем, от какого-то болезненного чувства, я сидел в уединении... В этом одиночестве, глядя на обворожительную Венецию, я понял -- отчего именно тут родились колористы. В архитектуре Венеции большое сходство с ее живописью. Всюду преобладание страстности, прелести, роскошной неги; я полюбил стройные, легкие гондолы, ночные песни на воде; живо представлял себе в закрытой гондоле -- горячих любовников с их пылающим шепотом и страстным трепетом.

 .. .Таинственный дворец дожей, тюрьмы, стоны и страшные пытки, холодные и ужасные лагуны, поглощавшие массы осужденных, поэтический Мост Вздохов... История ли его опоэтизировала и дала ему магическую силу, но меня тянет туда... и вот, я вижу на воздухе арку, под нею воду, темную и тихую, проскользнувшую гондолу и как будто слышу слова... Далее другой мост и свет фонаря, разлившийся по соседним зданиям; впечатление настолько сильно, что я готов стоять всю ночь, глядя на эту картину. Но в ушах раздаются возгласы, свист, хор труб; маски в шутовских нарядах, веселые и беспечные, одна за другой мелькают мимо, собираясь на площадь; и гигантские тени их, отброшенные светом фонарей, вырастая и сокращаясь, пробегают по вековой тюрьме -- свидетельнице стольких маскарадов... Вдали, на островах, слышен звон, который переносится с острова на остров, замолкая на время. Около меня пробежала толпа пьеро с кастаньетами, отражаясь в воде.

 За чертями, паяцами, маркизами, шуточными кардиналами и романическими парами иду и я на площадь Св. Марка, где старый, восьмисотлетний храм глядит с упреком на этот карнавал. От газа громадное здание пышно светится; на стенах его блестят священные мозаики, шпицы теряются в воздухе, увлекая за собою глаза в эту темную бездну, устланную звездами. На другой, неосвещенной, стороне храма, которая обращена на дворец, Большой канал (Grande Canalo) и лагуны, таинственно горят перед образами две лампады...

 Там, далеко, за каналом, в лагунах, на островах, мерцали огоньки и отражались в воде длинными и темными дрожащими струями.

 Гульба не прекращалась и ночью; шум этот во время сна превращался для меня в стоны пыток.

 Былая жизнь Венеции рушилась; ее дворцы, снаружи покрытые живописью Веронеза и Тициана, обваливаются, зарастают мхом и кустами. Роскошный дворец Фоскари австрийцы обратили в казарму; другие дворцы обращены в трактиры, в казенные дома или попали в руки банкиров, которые, не чувствуя их художественных красот, не щадя истории, разрушают и переделывают все.

 Проезжая мимо церкви, на которой красовался мраморный герб, а под ним изображение черепа с костями, я увидел двух ворон, которые, сидя на черепе, характерно дополняли собою каменное изображение.

 Толпами и по одиночке, через мосты и каналы, ходили и разъезжали ряженные днем. Печально смотрели на них дворцы Марина-Фальери, Отелло Фоскарини, Чигони, пробоины от бомб -- следы последнего австрийского бомбардирования -- напоминали их славные и позорные дни.

 Проезжая каналом мимо кладбища и запустелого монастыря, мы встретили гондолу, обитую красным сукном; гондольеры были в красных платьях и выносили обитый малиновым бархатом гроб на последнее жилище; это было чье-то последнее путешествие. Здесь красный цвет -- цвет траурный. Но вот опять плывет гондола с черным широким гробом, на котором золотой крест, а навстречу ему весело несется другая, закрытая гондола, встреча конца и начала жизни...

 При поворотах из канала в канал гондольеры, ловко управляя веслом, звонко окликают друг друга. Наряженные, проходя по легким мостам, отражались в воде вверх ногами. Из окон верхних этажей выглядывают хорошенькие головки; по старым стенам развешано белье, солнце светит ярко, и австрийские офицеры, свесив ноги с балконов, посвистывают...

 Венеция La Bella!.. очаровательная, купающаяся красавица, ты полна поэзии, украшенная Тицианом, Веронезом, Джорджоне, Тинторетом. Роскошь востока слилась в тебе с западом; элементы греческий, славянский, арабский, мавританский, римский слились в тебе в гармоническую, упоительную живопись; нега и лень -- с энергией. Когда вспоминаю тебя, я слышу плеск воды, вижу луну, скользящую, как рыбка, гондолу; ты вся отдалась в моей душе эхом; полна и страстна твоя романтическая жизнь!

 На рассвете нас разбудил крик ряженных, которые на улице пели петухами. Мы поспешно встали, оделись и выехали из Венеции, оставляя ее, теряющуюся в рассвете...

 Еще раз прощай, Венеция... Что-то воздушное, поэтическое, удивительно приятное ты оставила по себе в моей душе. Я будто плыл куда-то при свете месяца в гондоле с женщиной; пел ей, слушал ее песни, чувствовал горячее дыхание, обнял.

 ...И она исчезла, исчезла бесследно, как исчезают нежные и мягкие звуки арфы.

 Перед отъездом нашим из Венеции я писал отцу следующее письмо:

Венеция, 15/3 февраля 1858 .

 Любезный друг Папенька, я и брат, слава Богу, здоровы: последнее его письмо ты получил из Триеста; теперь мы в Венеции, где оба влюблены в город. Что касается его, не знаю, до какого градуса дошла любовь, но я совершенно очарован. Вот пока единственный город, где я мог бы остаться жить, жить и жить,-- когда бы не наводили на меня тоску австрийцы. Я горюю, что приходится так скоро расстаться с Венецией. Меня привлекает здесь не карнавал, на который мы так счастливо попали, но собственно сам город, с его поэтическим воздухом и живописными старыми дворцами. Тут хорошего без числа; но нестерпимая берет досада при виде всюду приклеенных двуглавых орлов, пестрых будок, караула во дворце дожей с отпущенными штыками, заряженными ружьями и пушками; при виде самодовольных офицеров, занимающих бесплатно первый ряд кресел главного театра, который прелестен. Что касается австрийских владений вне Италии, то они тоже возбуждают во мне большое участие. Жилища крестьян их напоминают нашу хату; люди -- наш славянский тип, язык нам родственный. Заехав за моря и горы, опять встречаешься с родными братьями. Я бы хотел нарочно приехать пожить в славянские земли, чтобы спасать уничтожающуюся народность. В Вене я осмотрел галереи, в которых много хорошего, а сам город, исключая собрания всевозможных типов,-- противен, ничтожен как город и лишен поэзии. Прелестен еще храм Св. Стефана. Здесь же в Венеции прекрасная галерея, памятники искусства и истории на каждом шагу, виды чудные; тут бы, еще раз повторяю, жить да и жить; но мы едем завтра опять в Триест, а оттуда, как брат писал тебе, в Грецию.

 Здесь, в Венеции, я встретил моих малороссийких друзей и историка Н. А. Маркевича с женой. Когда-то, я рассказывал тебе, что он был в водяной и его воскресило простое лечение молоком. Теперь к нему водяная возвратилась, и он умирал вторично; все доктора Венские от него отказались, и опять простой, ничтожный доктор его воскресил. Это не всякого судьба так балует. Он совершенно здоров, и мы с ним веселимся по ночам на карнавале. До свиданья, любезный друг папенька, до другого письма. Целую тебя и братьев; мы оба поздравляем Анниньку и Алешиньку с 3-м и 10-м февралем {Именины сестры и рождение брата.}. Дай Бог вам здоровья и счастья,

 Твой сын Лев.