8 февраля/27 января 1858. Триест.
Мы опоздали в Триест на три часа по случаю сильнейшего ветра и метели, которая встретила нас в горах Иллирии и вполне напомнила русскую зиму.
По утру перед моими глазами открылось множество судов, которые, стоя у берега, покачивались то в одну, то в другую сторону; вдали море было покрыто белыми волнами. Душа моя встрепенулась, я вспомнил свои впечатления в Одессе. Как прекрасно море и как я люблю его...
Я мечтал о юге, о путешествии, о Венеции -- как о прекрасной женщине. В моем воображении становилось теплее и теплее, так сильно манил к себе юг, и вот -- я на юге, и что же... к полудню море скрылось за густым снегом и все занесено белой пеленой: прохожие, улицы, корабли, окна в домах...
В Триесте встречаются славянские типы. Сначала это незаметно, но если вы всматриваетесь, то эти типы попадаются нередко. Шапки напоминают наши мурмолки; церкви с колокольным звоном на манер нашего, а затем и речь, близкая к нашей. Чувствуешь грусть и негодование, что мы разлучены; хочется протянуть им руку дружбы. Речь так понятна, что я разговаривал без труда с двумя славянами. Это были крестьяне -- жаловались на свою бедность; везде они в жалком состоянии. И у немцев, и у турок они голы, как камень. Одна надежда на нас, русских, а мы предаем их австрийцам и туркам, подло отказываясь от заступничества.
Разговаривая со славянами, вижу их сочувствие к нам и нелюбовь к своим чужекровным властителям. Что могла бы сделать наша русская песня, раздавшаяся хором, с запевалой, в землях славянских! Колокольный звон поднялся бы до границ чужих земель, если бы славяне и эта громадная сила, полная отваги и самоотвержения, завоевала бы себе независимость.
Свободное копирование
