За границей - 20

IV. 1858-й год. Вена. Триест.

Из записной книжки.

 Я в Вене. Город, когда-то могущественный, имевший значение... как он показался мне скучен и ничтожен, сравнительно с Парижем. Интересно в нем разнообразие племен; но здесь господствует во всей силе католицизм. Как соединить такие странности? Религиозность, уважение святых и в то же время равнодушие и неуважение к святым. Меня, как русского, поражают встречаемые везде изображения святых. Я привык видеть на улице мужика, купца и даже барина, который при виде изображения святого снимает шляпу и молится. Здесь же расставлены изображения святых, в виде вывесок, при магазинах, продающих юбки, горшки, мясо, духи. Встречаются вывески с фигурами в натуральную величину, изображающими Св. Троицу, венчание Богоматери, Иисуса с земным глобусом и Евангелием, Св. Семейство, и тут же во весь рост -- портреты Гессенских герцогов, Кассельских и проч. ... Какое-то не вмещающееся в нашей голове пошлое подобострастие власти, смесь низкопоклонства с религиозностью. В Париже также встречаются подобные нелепости, как, например, магазины Св. Августина, Св. Преображения, Зачатия Богоматери, Лоретской Божьей Матери, пылающего сердца Христа, страховое свидетельство на стене дома с изображением Бога Отца, Рождества Христова и т.п. католического кощунства...

 Каждый народ имеет свои особенности, которые проявляются во всем. Я отправился на публичное гулянье, устроенное в подземельях бывшего Иезуитского монастыря. Множество ходов вверх и вниз были наполнены народом, тут же были и театральные представления -- на подмостках оркестры музыкантов, буфеты. Между прочим расставлены были китайские куклы в натуральную величину, с качающимися головами, драконы, искусственные деревья, на которые насажены набитые птицы, а по ним прыгала живая обезьяна. Все это представляло верх сентиментальности и притязание на остроумие, которое тяжело, как воз с камнями, идущий в гору с немазаными колесами. Два экипажа разъезжали по галереям и залам подземелья, посыпанными песком; экипажи были нагружены семьями немцев с самодовольными лицами. Все было придумано и чинно, хотя католическое духовенство находит, что и это гулянье следует воспретить, по его неприличию. Невольно, в параллель этому, вспоминаются гулянья Парижа, в Bal d'Opéra, Bal Mobile, Chateu des Fleurs и пр., где все общество, полуголое, готово сбросить остальное тряпье и обратить безумный бал в оргию, если бы не сдерживала полиция. Шум, крик, говор, жизнь и неистовство; отсутствие скромности, претензий и откровенное, бешенное веселье.

 Странные мы люди -- славяне, понимаем, знаем, как нас дурачат и обманывают немцы, молчим, терпим, не соединяемся для отпора и надеемся на Господа.

 Австрийцы отправляют итальянцев на службу в славянские земли, а славян в Италию; и мы переняли от них такую же политику; отправляя малороссиян в Финляндию, к чухонцам, а русских в Малороссию. Правительства вообще заискивают расположение народов, когда это им выгодно. Так австрийская принцесса пройдется по площади Св. Марка среди народа; Император поставит памятник Тициану, поддерживает храм Св. Марка... наша Александра Федоровна в кокошнике кланялась с кремлевского дворца народу, а Николай Павлович называл ее своей "бабой", и что же... Жалкая масса осчастливлена; она не знает и не сознает, что тот же австриец разгромит итальянцев при малейшем покушении их на свободу и человеческие права и что "баба" не понимает по-русски, расточая трудовые средства народа на свои прихоти и облагодетельствование итальянцев {Во время своего недолгого проживания в Палермо истратила 34.000.000.}.

 В Вене, Триесте, Венеции -- во всей немецко-иезуитской Австрии виден славянский элемент. В одном месте он мешается с немецким, в другом с греческим, там с восточным, а местами является вполне самобытным. Нам следует обратить внимание, чтобы немецко-иезуитское, турецкое, русское и разные правительства не разъединяли нас, славян, между собою. Пока о политическом объединении думать рано, но следует позаботиться о духовном единении. Оно уже есть в нашей крови и необходимо его упрочить. Филологам надо составить словари родных наречий; поэты и ученые со временем образуют один язык, они и религия -- свяжут души, освятят эту связь во имя чести, любви, мира, свободы, равенства и просвещения. Художники должны отстаивать народность и начать с архитектуры. Если до настоящего времени нас не поглотила иноземщина, то теперь, когда в нас является сознание своей собственной личности, было бы стыдно и глупо допустить другое племя управлять нами и извлекать из нас пользу для себя.

 К сожалению, мы утратили свое демократическое или, вернее, человеческое начало в управлении. Удержим по крайней мере за собою духовную жизнь; внесем свободную мысль в архитектуру, свободу и смысл в живопись, новые звуки, новую поэзию. Оживим славянский мир, который нуждается в толчке. Неужели мы только земледельцы, неспособные к усовершенствованию, способные лишь сохранять любовь к предкам, рабы, ничтожные, неспособные управлять собой, потерявшие чувство собственного достоинства и личности, стадо, требующее пастуха и собак. Почему мы отдаем Россию в руки немцев, англичан, американцев и французов, или нет у нас своих инженеров, докторов, художников и музыкантов, что мы поем и разыгрываем чужие пошлые оперы, не давая развиться своей песне? Наступит время, и мы как сор начнем выметать беспощадно иноземщину; признаем свое, оценим, будем рыться в навозе, лишь бы отыскать драгоценное зерно.

 Надеюсь, что пройдет время этого равнодушия к родному и поклонения всему иностранному. Неужели нет в нашей крови деятелей энергичных, полных сил и разума!

 В каждом славянском племени я встречаю духовную силу, сильные характеры; удивляюсь их здравому, светлому и глубокому уму. Я понимаю, что наше равнодушие ничто иное, как детство; и утешаю себя надеждой, что наступит пора, когда мы стряхнем иноземщину, возьмемся дружно за руки, пойдем твердым, сознательным шагом вперед и оставим след в истории, быть может, весьма существенный. Я верю, что наш удел завещать миру правду и свободу, равенство, широкий взгляд, утвердить христианство своею жизнью, а с ним и терпимость, которой удивим мир.

6 февраля /25 января 1858.

 Сегодня поразил меня австриец в опере. В потрясающей сцене, где дело идет о чувстве отца, о чувстве народном и меня забирает за живое -- австриец, старый полковник, покачивает своею седою головою и бьет носком в такт музыке. Эти чувства, которые так еще в нас живы и сильны, для них непонятны.

 Завтра мы едем в Триест и сегодня согласились с братом провести вечер у здешнего русского священника Раевского, брата того самого священника, который был у нас в первом кадетском корпус.

 У него собрались сербы и чехи. Они пели нам свои песни, я пел песни малороссийские и с братом русские песни; священник иногда нам подтягивал. Мое пение очень понравилось всем; священник и его жена прослезились. Брат Владимир меня расцеловал. Насколько понятна наша песня славянами, так и для нас их звуки нам родные ...