31/19 января, я выезжал из Парижа. Минуя городские укрепления, с удовольствием услышал я крик ворон, которых не видал с самого выезда из России. Я вспоминал Россию, когда выезжал из Швейцарии во Францию на простор, покинув за собой горы; но теперь еще более напомнили мне Россию поля, даль и целые семейства грачей.
Мы быстро пронеслись ночью мимо фабрик Бельгии, дышащих пламенем, а когда въезжали в Пруссию, то вместе с нами появилась зима. Снег несся хлопьями, земля побелела.
Выехав из тоннеля, мы остановились в таможне, которая была под самой горой. Луна светила холодно; кругом снег и дичь; гора надвинулась над нами, и ноги промокли от снега -- это была граница Австрии.
Продолжая путь, мы ехали безостановочно, и меня поражало сходство местностей Богемии и Моравии, вплоть до Вены -- с Малороссией. Линии местностей, дороги, обсаженные деревьями, на возвышении помещичий дом и церковь, ряды хат с двориками, загороженными плетнями и низкими заборчиками -- все напоминало мне Украину. Я видел те же хаты с коморами, подчас раскрашенные желтой глиной и мелом; те же степные журавли-колодцы, стриженые соломенные крыши; та же бедность...
По большой дороге тянется такой же еврейский фургон, только крестьянские сани тут в виде ящиков, а панские -- на немецкий лад, желтые и с завитками. Мороз дает себя чувствовать и переносит на родину. Как и у нас, приходится прочищать окно вагона, чтобы рассмотреть мимо чего пролетает поезд. Солнце пробивается в окно и оттаивает на стекле морозный узор.
Так вот откуда мы переняли наши однообразные и скучные станции... Невольно, глядя на эти холодные на вид однообразные постройки, стоящие одиноко, с мундирной рожей, вспомнишь езду у нас в России от станции до станции, с такой же физиономией. Вспомнишь также свой въезд в такой же город с казенным домом в несколько этажей, скучным, как казарма, и тоже с двуглавым черным орлом.
...Мы едем далее... много снегу; старые и новые следы зайцев, стада куропаток спокойно разгуливают, не боясь несущегося поезда. Время от времени встречается черная фигура прохожего на белом снегу, он бредет с собакой -- вечным другом человека, оставляя за собою глубокие следы... Плетутся музыканты в пальто, в теплых шапках, укутанные шарфами, а за ними какие-то люди.
...Солнце блестит невыносимо, ударяя всею силою полудня на снежную равнину. Встречаются шубы, валенки, белые и желтые тулупы; вербы, обрубленные и пустившие ростки пучками; кресты на перепутьях; пестрые столбы с названием деревень, пестрые заставы. Но здесь только желтый цвет с черным вместо белого, как у нас, и вместо простой вешки на горе для съемки -- пирамиды; на станциях расхаживают вертлявые австрийцы в белых плащах с румяными щеками. За станциями -- опять леса, равнины и деревни.
Хотелось бы тут пожить, разделить горе поселян; так и чуется, что они здесь терпят его, как и у нас.
Следуя общему влечению, я желал жить в Париже, Лондоне, следить за идеями современной жизни, знать решения современных вопросов; но сердце тянуло меня к бедным поселянам. Я охотно жил в глуши кантона Vallois с уродами и готов был поднять бунт к освобождению народа от католического духовенства, которое подавляет и обирает его, готов был начать ссоры с патерами. Охотно поселился бы я и здесь в какой-либо бедной славянской семье, терпящей гнет и разбой австрийского правительства.
Проезжая по этим землям, видишь ясно, откуда мы заимствовали однообразие деревенских церквей, не дав ходу свободному и своеобразному развитию народного вкуса.
...Местность навевает подобающие ей песни... Знакомые равнины и снег, взрываемый ветром, вызывает песни и проклятия немцам, поработившим славян... Негодование улетает со свистом паровоза и с его полетом, раскинувшийся простор полей навевает другие мысли -- спокойно-грустные...
Равнины зарастают мрачными лесами; линии становятся все более и более крутыми, напоминают берега Днепра -- вероятно, я скоро увижу берега Дуная.
Местность совершенно угрюмая, представляет нечто среднее между Малороссией и Швейцарией. Хотелось бы здесь пожить, сюда в эти горы так и тянет сердце.
Из гор, из тоннелей мы въезжаем опять в леса и долины; потом степь, снежная, наша русская степь. Та же дорога среди полей но, вместо верб, обсаженная тополями. По ней тянутся обозы; вновь голая равнина, посреди которой крест и пирамидальный тополь; как у нас тянутся здесь гати, но обсаженные тополями вместо верб, что и придает им южный характер. Далее мелькает мимо болото с обрезанным очеретом {Камыш по-малороссийски.} и погнувшимися на нем куницами {На нем пушистые кисти.}.
...Летим сквозь тоннели, несемся под мостами... опять поросшие сосной горы, осыпанные снегом; опять церкви и деревни; но как они здесь мертвы, безжизненны! Отсутствие кладбищ и ветреных мельниц мертвит эти деревни. У нас в Малороссии множество мельниц показывают издали селения; крылья их быстро шевелятся по ветру и размахивают как будто руками, приветствуя вас; иногда неподвижно торчит на горизонте одинокая мельница с изломанным крылом, как старик без зубов. Вдали виднеется кладбище, с множеством крестов, старых и новых, со знаменами, шумящими в воздухе, говорящими о жизни казацкой, или одинокое, пустынное кладбище с пятью, десятью крестами, да и те повалились; коровы бродят по могилам, жуя траву, а хлопец, освещенный солнцем, наигрывает на сопилке.
Все это придает жизнь деревням в Малороссии и наполняет ее поэзией. А тут? Этого нет. Глядишь, глядишь, думаешь -- уносишься далеко; думы становятся уже не такие определенные, не останавливаешься ни на чем, ни мыслью, ни глазом; скользишь с полетом поезда по снежным равнинам... и, убаюканный мерным стуком, засыпаешь.
...Был уже зажжен фонарь, когда я проснулся. Солнце, оставив яркое зарево, исчезло, и сосны с комками снега холодного тона рисовались определенными контурами по яркому небу. С закатом солнца выбежали зайцы и разыгрались, не боясь нашего крикливого и шумящего поезда.
Мы летели все далее, и в восемь часов вечера приехали в Вену.
Свободное копирование
