За границей - 14

Учитель мой Глез был человек семейный; жена его, бойкая и умная француженка, оказалась расчетливой и хорошей хозяйкой; у них был сын Leon, лет восемнадцати, и дочь, лет шестнадцати, которая жила в пансионе, откуда навещала иногда родителей.

 Глез удивился, почему Горас Берне рекомендовал его, так как он его почти не знает и спросил меня: "Не Глера ли?" На мой ответ, что именно его, а не Глера, которого Берне назвал дураком и просил не смешать фамилию Глеза с Глером,-- Глез очень смеялся. Он объяснил мне, что учеников не имеет и что может меня принять, ежели я так настаиваю, но предупреждает, что мне придется работать у него в мастерской, где никого нет, кроме его сына, занимающегося под его руководством.

 Я, конечно, согласился на все; плата в месяц была назначена по 60 франков; натурщик, краски и проч. принадлежности -- я должен был иметь за свой счет. Если натурщики или натурщицы будут позировать для него или его сына, то я имел право пользоваться ими бесплатно. Плата должна была вноситься за месяц вперед.

 Итак, все уговорено, и я должен был начать свои занятия со следующего дня. Но я должен был придти не на квартиру Глеза, а на Марсово Поле, во временную мастерскую, которая была отведена ему для исполнения картины, заказанной Наполеоном III по поводу провозглашения его Императором. Я скоро пристрастился к своему учителю. Мастерская Глеза на Марсовом Поле представляла из себя деревянный высокий сарай, покрытый железной крышей; ход в него был через калитку, вделанную в огромные ворота. Сарай этот охранялся сторожем. Внутри его, почти во всю длину, стояла огромная картина Глеза с позорным сюжетом "Провозглашение Наполеона III Императором". Не сочувствие руководило Глеза воспроизвести этот эпизод из жизни негодяя, а нужда в тридцати тысячах франков. Убранства в мастерской не было. Стоял простой деревянный, некрашеный стол, на котором обыкновенно устраивался завтрак; около стола был диван для отдыха, три-четыре стула, и тут же лестница на подмостки. Высота мастерской была большая, и потому в ней во время дурной погоды было холодно. Глез поставил в ней железную печь, чтобы греться, варить кофе и жарить бараньи котлеты, которые приносил с собой.

 Картина Глеза была очень неинтересна. На высоких подмостках стоял Наполеон III, с тараканьими усами и свиными глазами, и самоуверенно произносил речь; сзади его -- его сообщники, перед ним -- войско. Фигуры были в натуральный рост. Иногда приходили солдаты, с которых писал Глез, всегда отзывавшиеся небрежно о немцах, и высказывали желание овладеть Рейном. Как видно, этот воинственный вздор умышленно возбуждался правительственными агентами. Я и сын Глеза замазывали кое-что в картине, делали рукоятки сабель и т.п.

 Система учения Глеза, по моему мнению, разумная. Он заставил меня нарисовать в натуральную величину мой собственный портрет, глядя в зеркало. Дело шло плохо, так как это было для меня ново. Потом он положил шелковую драпировку и велел написать ее, чтобы видеть, понимаю ли я образующиеся складки и освещение этой материи; затем драпировку бархатную, чтобы я видел разницу в ходе складок и освещения разных материй, при одних и тех же условиях света. Кроме того поставлено было два подрамочника, с натянутой на них бумагой, для рисования на ней голого натурщика, в натуральную величину -- углем. Рядом со мною рисовал сын Глеза Léon, впоследствии тоже известный художник {Я привел к Глезу Михаила Петровича Клодта, сына нашего почтенного скульптора Петра Карловича Клодта, так как Петр Карлович и жена его просили меня перед отъездом из Петербурга присмотреть за их сыном.}. Когда мы сделали эти рисунки, что было для меня тоже ново и трудно, Глез велел рисунки поставить в угол мастерской, а на других картонах нарисовал того же самого натурщика на память в натуральную величину. Как охотно, с каким интересом мы приступили к работе, то одобряя, то посмеиваясь друг над другом, а старик Глез весело поглядывал на нас, советов не давал и только заставлял продолжать и продолжать работу. Такой труд заставлял обдумывать и помнить натуру, рассуждать, а не рабски копировать, как бывало мы копировали в Академии, и не щеголять чистотой безграмотной отделки, сидя над одним небольшим рисунком целый месяц.

 Мы кончали рисунок в несколько дней. После этого Глез велел нам поставить рисунки рядом с теми, которые были сделаны раньше с натуры, чтобы мы могли видеть разницу между ними и свои ошибки.

 Кроме того, старик заставил нас нарисовать на память (в той же позе натурщика) Геркулеса в натуральную величину. По исполнении этой задачи, мы сделали в той же позе женщину, придав ей античные формы, на память.

 После таких испытаний картоны были заменены холстами, поставлен голый натурщик, и мы писали с него масляными красками, и его же на память красками; то и другое в натуральную величину. По окончании этих работ опять призывался натурщик, и по нему мы исправляли свои ошибки.

 Метод этот я и теперь нахожу очень разумным и полезным. Копий с оригиналов Жульена и т.п. он не допускал в преподавании.

 Вообще старик Глез пользовался почетом в мире художников и в публике, особенно после выставки своей колоссальной картины "Un Pilori". В середине стоял Христос, около него с одной стороны Сократ, а с другой Гомер; от них тянулись ряды великих людей, стоящих у позорных столбов; а по обеим сторонам картины были расположены две прекрасно нарисованные группы, которые дополняли собою красоту сочинения и мысль художника. Одна группа представляла Лицемерие и Насилие, а другая -- Невежество и Нищету. Пальмовая ветвь, лежащая на доске между группами, служила символом благодарности и уважения мученикам; надпись, взятая из стихотворения Беранже, объясняла весь смысл картины:

 On les persecute, on les tue;

 Sauf, apres un lent examen,

 A leur dresser une statue

 Pour la gloire du genre humaine*.

 * Мы преследуем их, убиваем --

 И статуи потом воздвигаем,

 Человечества славу прозрев... (фр.).-- Примеч. ред.

 На выставке Парижский архиепископ заставил Глеза выделить Христа от прочих мучеников, вследствие чего художником и была прибавлена летящая над ним фигура Ангела с лентой, на которой было начертано: "Pater, dimitte, non enim sciunt quid faciunt" {Отче, прости им, не ведают, что творят.}.

 Беранже, глядя на картину Глеза, сказал ему, что он его обессмертил. Умная, скромная и милая любезность.

 В числе мучеников изображен Глез под именем Denys Papin. Но это не настоящий портрет его. У него в доме был при мне прекрасно им самим писанный портрет его, во вкусе Рембрандта и очень похожий.

 С этой картины сделана Глезом очень хорошая литография большой величины, и экземпляр ее был мне подарен автором. С этой литогрофией я не расстаюсь, и она с тех пор постоянно висит в моей комнате, напоминая былое время и заставляя жалеть о безвозвратно потерянной цели жизни и задумываться над превратностью судьбы многих и многих...