За границей - 6

 Ольга скоро поправилась, стала молодой, милой и красивой женщиной -- превратившись из девушки в мать. Я начал подумывать об устройстве нашем на зиму, хотя был еще русский июнь на исходе. Для этого я переселился с Ольгой в верхний этаж, более просторный, заказал зимние рамы и поставил печку, а завтракать и обедать мы ходили вниз, в прежнюю нашу комнату. Это представляло для зимы большое неудобство, так как приходилось ходить в мороз по скользким ступеням открытой и крутой лестницы; но нужно было с этим мириться. Мы наняли няньку, чрезвычайно добросовестную и неутомимую. Юрочка был очень беспокойный ребенок; Ольга кормила сама, но я опять-таки в первый раз испытал, что значит жить с женщиной, кормящей ребенка, и с ребенком, требующим беспрестанного за собой ухода. Я не мог спать, болела голова от беспокойных ночей и тревоги за здоровье ребенка и Ольги; это был переворот всей моей прошлой жизни и я, страдая, ломал себя, сознавая свой долг и святую обязанность.

 Рождение ребенка меня как-то ошеломило, хотя и не было неожиданностью. Мое казачество кончилось; на моих неопытных руках, на моей совести была бесконечная забота об Ольге и Юрии. Что я, недоучившийся, неустановившийся человек. Как буду вести их, когда сам не умею вести себя и мотаюсь, как паутина по ветру. Как я буду тут жить и продолжать свое развитие в этой глуши, без руководителя. Сам зашел куда-то и завел за собою Ольгу с ребенком...

 Я часто удалялся по вечерам и ночью, вспоминая Христа, на гору; там, в тишине, где душа моя соединялась с природой, я слышал ее дыхание, молился громко и пел то молитвы, то песни. Я молился искренно, горячо, с плачем простирался ниц, прося у Бога силы, разума и помощи.

 Погода установилась ясная и жаркая, что было очень полезно для Ольги и Юрочки; я ходил всюду и рисовал; но продолжительная засуха требовала дождя; народ просил патера отслужить молебен о ниспослании на посевы небесного орошения, а этот откладывал молебствие, посматривая на барометр, небо и ветер. Наконец все признаки стали показывать перемену погоды и тогда патер, зная насколько суеверен народ в здешнем кантоне (Canton Valois) объявил, что молебствие завтра будет с крестным ходом по полям.

 С утра народ, в особых одеяниях, с крестами и образами, с попом, причтом и певчими во главе отправился по полям. Народ следовал за шествием с верой и благоговением, со свечами и пел молитвы. Шествие продолжалось несколько часов; тучи начали собираться, упали крупные капли и не успели жители вернуться домой, как пошел дождь, и все благодарили Бога за то, что услышал их молитвы. А патер поднялся еще выше во мнении народа, сидел у себя со своею сожительницею сестрою, пил десятилетнее вино и... посмеивался.

 В церковь я не ходил, и патеру это не нравилось. Однажды добрая и благочестивая Маргарита сказала мне, что патер жалеет, что я ни разу не посетил церкви и что завтра он будет говорить проповедь. Маргарита, Батист и Шарль заинтересовались предстоящей проповедью, и я отправился в церковь с ними. Место для меня было занято на скамейке в проходе посреди церкви. Началась проповедь. Я вижу пристальный и внимательный взгляд на меня проповедника, слышу его слова о том, что есть разные народы и что все они верят в Бога, и у всех есть потребность посещать храм господний, что таковы, уж не говоря о католиках, населяющих весь мир,-- даже лютеране, протестанты, турки, китайцы и индейцы... Но есть личности, которые не имеют никакой религии, у них нет Бога.

 При этих словах он приостановился и упорно смотрел на меня; некоторые в передних рядах сидящие крестьяне и крестьянки также оглянулись на меня. Это отщепенцы,-- продолжал патер, схизматики, сухие ветки виноградной лозы, которые следует отламывать и бросать в огонь, чтобы они не заражали своею гнилью других... Проповедник остановился и не спускал с меня двух своих глаз и еще большее число глаз слушающих -- искало меня.

 Хотелось мне встать и высказать проповеднику, что легло тогда на мою душу; но я не сделал этого, частью из деликатности, а также и потому, что не сумел бы ясно высказать по-французски того, что желал. Я встал и ушел из этой лицемерной и злобной церкви.

 Мои хозяева были глубоко возмущены этой проповедью, направленной прямо против меня. Батист далеко не был, как говорится, добрым католиком, Шарль тоже, а Маргарита хоть и была католичка более их, но тоже не слепо верила словам патера.

 Вскоре после этого я был огорчен, получив из Петербурга письмо отца с известием о скоропостижной смерти всею душой любимой мною тетушки (сестры моей матери) графини Анны Алексеевны Толстой. Она была нам почти второю матерью и такою она желала быть. Я долго не мог помириться с этой утратой; не могу вспомнить о ней и теперь без сердечной тоски.