IV. Варька.
Выслушав рассказ Натальи о солдате, переданной ею со слов его матери, мне захотелось вызвать у нее рассказ из ее собственной жизни. Я начал распрашивать ее о ее жизни, о ее дочери, и она расчувствовалась; воскресли воспоминания об умершей единственной дочери -- Варьке. Она вся переживала свой рассказ, прерывая его только всхлипываниями. Это время было самое горькое в ее жизни; все ее оставило; от нее отнимали родное дитя. Рассказ был без подделки; он прерывался, когда горе подступало к горлу. Она изображала сцену за сценой -- трудные и почти невозможные для печати, но которые высказывали все не только пристойно, но и художественно. Художественно потому, что каждое слово ее проникнуто было чувством.
Старуха Уляха кой-где копошилась; девки пряли и слушали; ничто не прерывало рассказчицы.
"У меня девушка была своя, после мужа-то; законная она, да после мужа ее родила. Ну, хотели господа зятя мне посадить {В это время крестьяне были крепостными, и дети солдаток (которой была рассказчица) были некрепостными, а именно: мальчики считались кантонистами, а девочки -- свободными. Помещик, женив крепостного на вольной, приобретал себе в крепость жену его.}. Андрей Лукьянов {Управляющий помещика, причем следует заметить, что помещик отдал ее мужа, как и двух его братьев -- сыновей Уляхи -- в солдаты.} пришел:
-- Што ш, говорит, бери зятя, чем в чужой стороне просить, мы зятя тебе посадим; дадим ему тягло, лошадь и все это.
-- Нет, на это я не согласна... Девай, говорю, куда хочешь, не приму зятя; не отдам в барщину дочери.
-- Он будет, Наталья, тебя слушаться.
-- Где ж, мол, ему слушать... Баб нешто мужик будет слушать... У меня ведь заведения нету... станет слушаться... Ты, скажет, сама в нищих, да и меня в нищие...
Ну, прогневалси.
-- Мы, говорит, парня-то к девке все-таки посадим, а ты ступай, куда хочешь.
-- Да ей, говорю, годов-то нет. Ее поп не станет венчать.
-- Ну, не станет венчать, парень с девкой и так поживут, а ты ступай, куда знаешь.
-- Господи... твоя воля... где ш это видано, штоб чужой парень да с чужой девкой мог жить до возрощи?!.. Ей лет нет, говорю. Я жива быть не хочу... штоб свое детище на поруганье оставила. Куда хошь девай, а я не дам свое детище; у меня и старуха плоха {Известная уже нам Уляха.}.
-- Пущай, говорит, старуха живет с ними; а ты ступай, куда хочешь. Ты и годов-то ей не знаешь, где тебе знать ей года.
-- Господи, какие знать мне своему детищу года?!.. Я бьюсь, колочусь, как рыба об лед, по три рубля за пуд муки платила; поила-кормила... и не знаю ей года!.. Господане поили, не кормили и не знали, што она живет!.. а ныне, как до пятнадцати лет она у меня дожила, вам ее надо стало; стали считать за барскую. Я понаслышке слышу, што парень, ежели после мужа рожден,-- кантонист, а девка вольная. Я не отдам.
Вот я ее взяла да и отправила... в семи верстах отсюда, в Альферово; а сама-то в Саранск ушла. Ну, пришла в Земский суд; там спрашивают:
-- Что за женщина?
-- Я сказала -- солдатка.
-- Чья такая?
-- Из Смольково, мол, села, Бахметьевых, господ.
-- Што такое -- ты пришла?
Вот, мол, батюшки, судьи праведные, к вашему здоровью. Осталась я, мол, после мужа беременна; родила в скором быту; дня четыре, мол, прошло, я родила после мужа моего и не знаю куда, мол, оно последовать. Барской ли ей быть или вольной.
Ну вот, они говорят: есть ли у тебя от мужа какой вид?
-- Есть, мол, письмо; вольная есть.
-- Подай сюда.
Я и подала. Вот они поглядели.
-- Как же тут дети не писаны. Когда твой муж отдан?
-- Да я темный человек; не знаю, какой месяц, какие числа были.
-- Ты, говорят, смотри, не ложно-ли показываешь? Не при муже ли была рождена?
Пошли в духовное правление. А там уже подана бумага. Андрей Лукьяныч подал, што семнадцати лет она.
-- Ты, голубушка, опоздала. Уж об ней объяснена; она была при муже полтора года.
-- Нет, батюшки, судьи праведные. Ну, они поглядели в бумагу.
-- Сумели,-- они говорят,-- объяснить, а не сумели сделать-то. Восприемников-то нет, стало быть...
Я, мол, батюшки, говорю: в каком огорчении была; одинокие жили со старухой; мне как не помнить... Его отдали, старуха также к нему ушла... а я после ее родить собралась; и у меня нет никого. А я родила... сама-то в обмороке... и рабенок-то чуть не мертвый...
А люди-то ко мне пришли и окрестили рабенка в черяпочке-то... в избе. За священником сходили, привели... солдатка пришла -- покрестила. Священник-то поплескал только на рабенка, чуть живого... Мне-то, мол, можно помнить этот удар... не забудешь..."
Рассказчица поглядывала по сторонам, указывала на печь, на угол, припоминая подробности случая. Это была та самая изба, та же старуха свекровь. Наталья не могла продолжать рассказа, прервав его всхлипыванием, и рыдала... В тишине гудели веретена девчат...
"Вот они окрестили, ушли от меня... Рабеночек как кричать начал, пупчик лопнул, кровью девочка и изошла... сделалась как тряпица, лежит рабеночек белый, в крови... чуть захватили живую...
У шабрени {Соседка.} умер рабеночек; пришла она и чиркает в ротик-то из грудей... он глонет, и опять из роту пойдет... А сама-то... у меня изба не топлена и растворена... солдатка пришла, конопель снопа три сожгла -- и давай меня парить... как плаху в печку-то втащили... {У крестьян в обычае роженицу парить в печи и мять живот.} Одна в печку влезла... да и подают меня ногами-то туды; да и стали парить и живот мять... родимый человек... Ну, они меня попарили... и получше стало. Вот и старуха-то пришла из Саранска, говорит: вот сына проводила, а и эти умирают. Ну, што ш делать!.. я и сама-то шла всю ночь... Шла всю ночь, да думаю -- кабы кто меня утопил или убил.
Ну, уж старухе иттить от нас нельзя. Посидела дня два; все меня правили да парили... ну, маленько легче стало"...
Она плакала, прервав рассказ и, вздохнув, продолжала:
"Девочка до пятнадцати лет выросла... девочка стала такая хорошенькая, завидненькая... ну, и захотели видишь взять ее... Ну, я это хлопотала...
Ну, судьи и говорят: справимси; в метриках посмотрим. Приезжали сюды... в метрики смотрели -- в священника... ну рассмотрели. -- Он, говорят, отдан в солдаты 5-го числа, а она родила 9-го числа. Нашто ш притеснять... говорят. Не трогайте ее.
Тут уж Андрей Петрович и Миколай Петрович {Помещики -- два брата Бахметьевы. Отец и дядя теперешних.} упрашивать стали -- што, отдай, говорят, нам; мы тебя не покинем и ее не покинем; за любого жениха отдадим.
Я отдала. Ну, и испортили ее...
-- Как же ее испортили! -- спросил я.
-- Господь знает. Перва-то она пришла ко мне, да так потянуло ее из души... рвать... она на стол брюхом-то уткнула... я огонь вздула... Што ты, говорю?
-- Да студеный шар катится сюда, да и откатится... я держу,-- говорит,-- не пущаю яво {Рассказчица показала движение шара от живота к горлу.}.
Ну, в сямье-то за ней ничаво не видели. На хрященьи-то (крещение) были в обедне. К заутрени не пошла, разделась, на печку легла. От заутрени пришли, она слезла, посовестилась мужиков-то, што не ходила. К обедне пошли, и она пошла. Друг дружку с мужем убирают, охорашивают. Свекровь {Мать мужа Варьки.} говорит: "што ш ты к заутрени не ходила?" Я, говорит, матушка, заленилась и не ходила.
Ну, там они и пошли к обедне. Вот от обедни пришли ко мне с мужем оба. Ну, я также рада, што собрались сюда; дала поесть. Поешьте, говорю, молочка мерзленького.
Вот муж зовет домой: Пойдем, Варвара, домой...
-- Погоди,-- говорит,-- Павел, я на эту лавочку ляжу, во-первых и в последних поляжу
-- Што тебе во-первых, в последних лежать?
-- Я,-- говорит,-- мамонька, умру.
-- Вот, мол, дура,-- говорю. -- Што тебе?
-- Погляди, говорит, вот-те ноги-то.
-- А у ней ноги-то отякли, знаешь.
-- Да это,-- говорю,-- брюхо, Варюшка.
-- Да! -- говорит. -- Я ныньче за водой-то пошла, ведра принясла -- ничаво. А за другими пошла да насилу принясла; села на лавку, а матушка мне и говорит: -- Што ты села, воды еще надо. -- Я не ослушалась; ведра взяла, пошла... не помню, как дошла до родника, до колодца... как почерпнула, как понесла... и как домой с ними пришла.
А муж тут слушает и говорит: -- Што ш ты не сказала, ведь у тебя муж-то не на барщине был.
-- Э! -- говорит,-- мало ль што! молодому человеку разве можно сказать, што мочи нет? Совестно: скажут лень... А вот я, мамонько, умру, а ты на меня этот сарафан не клади...
А я: -- Ну, моя повеса, ты -- дура, где умереть-то...
-- Ну, ты, мамонько, мне не веришь.
-- Чаго ш, мол, мне тебе положить?
-- А был такой простенький сарафан, его на меня полошь; он по-лехше.
А у меня, знаешь, был прежде мальчик, да помер прежде ее полтора годочка...
-- Я, говорит Варька, к тебе шла (так во сне приснилось), што меня братец встретил... как схватилась я с ним -- и не рассталась; все к себе звал.
Ну, муж-то ее говорит:
-- Пойдем, Варвара, домой, што зря-то болтать.
-- Павел, говорит, ступай, ступай, я сейчас приду. Ступай, ступай, а я с мамкой поговорю.
Он вышел да на дворе-то, на улице стоит... дожидаеца ее. А она сейчас с себя одежу-то снимает да похуже надевает.
-- Тебе, мамонько, там, говорит, не дадут. Я умру. Ну, муж ее все кричит:
-- Варвара, иди скорей, по улице домой-то вместе пойдем.
-- Ступай, говорит, сейчас приду.
Я говорю: -- Ступай, Варенька, ступай, матушка... я к тебе в утри приду.
-- Да, матушка... в утри... уш разве ты ко мне придешь... я к тебе не приду...
Вот, мол, ночью, когда она ушла... я всю ночь плакала. Не чаю света дождаца... все мне огорчение, што она так сказала. Дождалась свету, идет мальчик их... Иди, говорит, сваха; тетка захворала.
А ее ночью-то схватило... тоскует... спина, говорит, болит; голову больно, да спину. А свекровь-то посылает мужа-то ее: пойди, говорит, проводи к матери ее.
-- Зачем,-- говорит,-- я ее к матери повяду. Она захворала и мочи ей нет. Што вам! аль не любо, што она тут лежит?
Она встала, сходила на двор, да и вошла.
-- Ах,-- говорит,-- Павел, как я на дворе испужалась.
-- Чего?
-- Как я вышла, курица да качатом и запела... так будто с меня голову и сняла {По народному поверью, это не к добру.}. Пойду, на печку полезу.
Полезла на печку, а он эдак забылся, да опять уснул... да и кричит:
-- А, Варька! Варька! Она ему и откликнулась:
-- Што ты, Павел, я здесь на печи.
-- Я,-- говорит,-- думал, што ты с двора не ушла ли.
-- Нет,-- говорит,-- я на печи. Слезла, и к нему с печки-то.
-- Што ты, Варька?
-- Спину, да голову больно,-- говорит.
А десятник тут и кричит на барщину: "Павел! насыпать, в Починки хлеб насыпать! {Т.е. насыпать зерно барское для отвоза на продажу в с. Починки.}"
Он поехал насыпать, а деверь и сноха пошли молотить. А большой деверь остался поправлять сани в избе -- виски загибать. Свекровь стала избу затоплять... затопляеть, а Варя лежала, да... она встала, до ветру пошла; а стан рогожный -- она за него уцепилась. Тянет ее будто рвотина до земли, да как стякло светлое. Тянуло, тянуло -- да назад сама и хлопнулась. Бьется эдак, а деверь подоспел: "Ох, умирает, ох, умирает! " Подложил ей эдак одежу в голову. Она, говорит, подняла голову, да з веселого вида взглянула, встала -- да и пошла из избы. Из избы-то пошла, а свекровь-то за ней. Она идет, да эдак под сарай прямо, да и глядит головой на верх-то... а... свекровь ее спрашивает:
-- Куда,-- говорит,-- ты, Варвара?..
-- Да ты -- хто?.. -- Обернулась.
-- Да я хто ни есть, да ты куда?
-- На печку.
Свекровь скричала сваво болыпова сына: -- Васька! Васька! Она без ума.
Он вышел, взял ее под руки, да в избу... Березовый чурбан ляжит, она яво и подымает.
-- Чаво ты? -- говорит,-- нашто подымаешь?
-- Рабенка,-- говорит,-- я беру.
Он ее взял в избу-то, положил. Она опять хлыщется эдак руками и ногами -- умирает; и пена-то из роту опять пошла.
-- Варя! што ты лежишь?.. -- Она ничаво не говорит. -- Я ее эдак за голову-то взяла, приподняла.
-- Што, мол, мамонько? У меня головка болит... Так с той поры и говорить не стала, язык отнялся.
Деверь стал меня спрашивать: -- Как, сваха, с ней делать, как быть?
-- Да што, я ничего не знаю. Мне нечего делать... к священнику сходи.
... Священника привели... Выслал, знаешь, народ, хотел споведать... ничего не говорит с ним. Он спрашивает: -- Деверь, што с ней случилось -- когда...
-- Ничаго, батюшка -- никогда; мы не видали за ней никогда. Стали причастия давать... Причастия не принимает. Они насильно ей эдак разжимают рот... она только вскричала:
-- Здоровая, задушили меня...
... Ну так уж и задохнулась.. Двадцать пять раз схватывало ее; все навалятся, да никто не удержит -- так ее хлещет. Так и умерла на заре... в воскресенье... Не хоронили ее; три сутки она лежала. На кладбище схоронили... Уш восьмой год, как померла... Только одна разъединая была... "
Рассказница плакала навзрыд, как будто эта потеря случилась тут же. Бедная!.. нужда и горе тебя преследуют и бьют всею силою своею.
с. Смольково, Саранского уезда, Пензенской губ. 1856 г.
Свободное копирование
