III. Солдат.
От времени до времени я обращался к Наталье с расспросами. Она видела, что я не удовлетворяюсь песнями, а хочу рассказов из их собственной жизни. Начала передавать мне следующий рассказ, слышанный ею от старухи, которая жила по соседству, в с. Голицине.
"Я,-- говорит старуха,-- в Пугачев год была пятнадцати годов и вот живу доныне. Не видала себе нужды никакой. Кто голодный год видел, кто -- что, а меня бог миловал. Я помню Пугачева. Помню, что была тогда лет пятнадцати {Пугачев был взят в 1772 г. Казнен в 1775 г. Значит, рассказчице было 99 лет.}.
В ту пору, в стары-то годы, господам-то три полтины свинца платили. А теперь по три рубля государю платить... где взять-то?.. А с бабы три фунта невода напряли господам. Ныне богаты стали, как теперь не жить!.. Будут еще господа нами, как гороховой китой, повелевать!.. {Гороховая солома. "Соломенку одну сорвешь, а другая за ней идет".} И то все будет народ тянуться и платить. Все бросились теперь на поганую траву да на вино, а вино то было тогда семь копеек осьмуха, и то мало пили, а ныне..."
Народ, который тут был, и заговорил: жили, нужды не знали, хоть и справляли рекрутчину. Да тогда народ-то жил, нужды не знал...
-- Вот, у меня,-- говорит старуха,-- кругом в рекруты вядут, а моих не трогают. У меня сын середний сам, из охоты, пошел в солдаты.-- Господа ево жаловали, чтоб в зятья отдать, а он говорит: "не хочу в зятья, а иду у солдаты, богу и великому государю служить".
-- Што тебе итти в солдаты,-- говорю,-- когда господа тебя желе-ют и не отдают. Што тебе самому итти, голову-то складывать?..
-- Э, матушка!..-- говорит,-- што же нам-то людьми жить. Мы живем -- сыты и довольны; денег больших не видим, а сыты. Один сыну бедной старушки, и его хотят в солдаты отдать. Лучше же я иду за няво.
-- Што же, говорю, дитятко!.. чужую ты мать жалеешь, а свою оставляешь! Стало што не жалко меня!.. Кто будет меня поить-кормить?..
-- Э! -- говорит,-- матушка!.. у тебя остаются еще два сына, а у ней никого.
-- Чом тебе, говорю, итти, ты лучше возьми, воспитай старуху, та (да) призри ее, хоть напаче меня почитай. Я тебя, говорю, на это благословляю.
-- Нет, кому бог велел родителя вспоить-вскормить, тот почитай свою родительницу. Я пожалею ее, а ты меня станешь бранить; што-нибудь тебе грубо отвечу, мне будет грех. А пущай же он будет поить-кормить родительницу свою, она и он будут молить бога за меня.
-- Ну, мое дитятко, сравнял ты меня с чужой матерью. Чужую ты пожалел, а свою бросил.
-- Не плачь, матушка. Я тебя не то что не почитаю; у тебя есть кому поить -- кормить, а т.е. хочу по твоему благословению. Ты меня благослови -- я пойду.
-- Вот тебе и благословение,-- говорю я,-- вот тебе камень из горнушки {Углубление сбоку печи.}. Меня господа жалеют, а ты нет.
Вот он мне упадает в ноги, просит благословить. Ну, а я и не дала ему благословения. А он помолилси богу: "прощайте, говорит, хоть сердитесь, а я иду богу и великому государю служить. Да подай, матушка, камень хоть из горнушки". Стоит на коленях.
Я взяла да и бросила ему камень на колени.
Он поклонился мне в ноги; ноги мои поцеловал, да и этот камень; и камень взял, положил его за пазуху... и положил. Ну, в сумочку тоже добрые люди дали; кой-кто холста, кто што дают. Ну, он и этот камень в сумочку положил, да так и пошел в солдаты.
Три года прослужил и жалование получил себе эдакое, что отпустить яво в домовой отпуск. Учение, знать, ему далось.
Приходит он в свой дом. Подошел к дому, под окошечко, да и просится начавать.
-- Поди, мол, говорю, сотника спроси... он тебе кватеру-то даст. А он под окошечком: -- Э, родная... Я больно приустал; где мне
сотника искать.
А сыновья и говорят: -- Войди, войди ночлег за собой никто не носит. Поди в избу -- ночуй.
Они его пустили ночевать, а он не сказывается. Они ево не могли узнать. Вошел. Ну, больно ему уж грустно... как взашел и заплакал.
-- Што ты, што ты, служивый,-- говорят...
-- Заболели, говорит, у меня ноги; больно устал.
Ну сыновья не думают тожа, кто такой. Он им мало показывает лицо {Жителям столицы может показаться странным, что его не узнают. Надо помнить, что тут освещение не гостинное, а лучина, которая слабо горит и освещает едва около себя; к тому же пришедший брат нарочно сидит поодаль в тени, и солдатская форма совершенно изменила его наружность.}.
-- Ну, говорит, други мои, добрые люди, вот вам деньги, сходите в кабак, возьмите пол-штофика винца; ноги болят больно, а далеко мне еще иттить.
Они сходили, ему принесли винца. Взял он, налил стаканчик испить-то, и в душу ему не идет -- больно огорчили. И отдает это вино: -- Нате, говорит, дяденьки, выпейте это сами.
-- Зачем, говорят, друг, нам служивого обижать; где тебе винца-то взять? Ты вот как идешь, насилу маесси. Знать, служивый, трудно в службе жить?
-- Э, батюшка, когда в службе жить не трудно. У меня, говорит, тожа... Я от трех братьев пошел в службу... Родительница так обо мне плакала, што не помнила, чем меня благословить, чем наделить. А я холостой, потревожил си в скором быту; тогда меня добрые люди кто-чем проводили. Слава богу, по родительским святым молитвам, я не видал себе нужды в службе. Ученье мне далось скоро; все меня любили... и набольшие меня любили... Ничего не было у меня слабо; кто пошлет, я бегу -- и жалуют меня, дадут мне на выпивку, а я поберегу на нужды на свои.
Ну, они яво посадили поужинать.
-- Поужинай, служивый, с нами.
-- Нет,-- говорит,-- дяденьки, я есть не хочу; у меня ноги заболели дорогой.
А я сижу на печи да и говорю: "Вот, мой батюшка, у меня три сына были. Один из охоты сам пошел... аужя, грешница, ево побранила, благословенья ему не дала; напослед и плачу. Знать, уж в живи его нет".
-- Ну, говорит, бабушка, чай, и в живи нет. Што ш ты яво не благословила?
-- Да он за людей,-- говорю,-- пошел. Не яму быть,-- говорю...-- Был бедненький мужичек, ничево в дому-то нет у няво, таковский -- и в солдаты яму быть-то. И мать-то жила всяво малость после маво сына; как ушел -- померла. А сын-то ее вон живет, богатеет -- за людьми вишь остался. Пожалел чужую мать... и оставил меня-то.
-- Ты, как же, бабушка... ты в старинные-то годы слыхивала, как добрые люди жили. Как на бога угодить, на обман ли луче иттить, или по божью лучше?.. То-то, бабушка, ты в нужде не была, а как в нужде-то кто побывает, тот много узнает. Ты, бабушка, чай, веруешь богу?
-- Верую, батюшка, да не люблю, кто вино пьет, кто и табак курит.
-- Ты, бабушка, нужды-то не видала, да и не знаешь ничево. В вине-то худо делается добро-о. Табак курят, бабушка, от скуки. Вот трубочку свою, бабушка, возьму... все свое горе размычу, с трубочкой со своей.
Взял и закурил трубочку. Я и полезла от няво на печку.
-- Ведь вот,-- говорю,-- сказывала я вам, ребята, штоб к сотнику шел; яму кватеру дали ба, а то мне самой из избы иттить.
-- Ну, говорит, бабушка, зачем тебе з двора иттить. Я пойду з двора да в кабах... не стану курить, а выпью я винца хорошенькова... Уважу, бабушка, я тебе.
-- Ну, пойди -- бог с тобой; я бы рада, кабы ты ушел.
-- Ну, меня хоть и не дожидайтесь. Приду так приду... Придет какой попутчик -- может, уеду. Меня не дожидайтесь... Спокойны будьте ночью.
Сам пошел, да и зашел в другую избу ночевать, а сумочку у нас оставил. Ждали, ждали яво -- не пришел он ночевать -- и по утру не пришел.
-- Ну, говорят, знать, уехал с каким попутчиком.
-- Поглядите, говорю, ребята, что у няво в сумочки-то есть. Как бы каво не прислал за сумочкой; скажут, что унесли; так переглядите. Да не трогайте ничаво у няво.
Ну, разобрали у няво сумочку. Там рубашечки, там косыночки -- все у няво, ну, и завернуто у няво в рубашечке, да в коленкоровой косыночке чажолая вещь.
-- Ах, матушка! знать,-- говорят,-- у няво что денег-то!.. гляди-ка, какой сверток -- чажало.
-- Ну, говорю, ребятушки, коли у няво деньги, то положти. Он никак в кабаки запилси... а подите, сходите-ка туда, каб нам беда не была. Неравно оберут яво, и нам бяда будит.
Ну, сыновья пошли в кабак; да ну, развертывать сама. Развернула, поглядела... камень-то мой, который бросила, ну... и догадалась...
А ведь... отыскали яво, привели; тут я упала яму в ноги... Он охватил меня под руки, поднял. -- Нет, нет, мамонька, я не достоен, когда ты узнала, что я твой сын. -- Взял, поднял.
-- Меня,-- говорит,-- мамонька, прости. Я,-- говорит,-- мамонька, в ноги кланятьси не стану, а прощенья все просить буду. Прости меня, что я через твою волю пашел в солдаты.
-- Ну, я яво простила.
-- Ну,-- говорю,-- дитятко, на штож ты этот камень-то?..
-- Нет, говорит, это не камень, это у меня -- родительское благословение.
-- Ну, пожил тут с нами.
-- Ну, мамонька,-- говорит,-- мне с тобой не жить: на службу надо иттить. Я только зашел просить прощения -- поколь жива родительница. А ты, мамонька, не взыскивай, кто вино пьет, кто и табак курит; не пропускай ни нищих братьев, ни прохожих. У тебя есть, слава богу, довольно; а хоть и нет -- так ты хоть водицей напой; прохожему дай испить. Ведь прохожий идет -- в богатый дом зазорно яму иттить, а наровит в бедный: яму посмелее. Нищий не подойдет, где богато живут, где вино пьют, а пойдет, хоть бы от ночи темной яво укрыли, к убогому. Атыништо, все укрывай. Ну... одначиже, матушка, я твоего благословения ждал... и во путь не гожусь. В походах я сделался болен совсем... ослаб я, не гожуся... а причастите меня.
...Пожил у меня сколько времени... похворал две недели... да и помер. И жалеют, плачут о нем все.
с. Смольково, Пенз. губ., Саранского уезда., 1856 г.
Свободное копирование
