II. Уляха.
День был хороший, теплый, без ветру; снег блестел; и я шел на беседу к новой своей знакомой, девяностолетней старухе -- Уляхе. Избенка ее стояла в ряду других изб, но на ней не было ни резьбы, ни нового бревна; она вся была старей своей хозяйки, так же убога, так же мрачна. Вход в нее был сбоку. В этой келейке жили две женщины, вполне несчастные, вполне испытавшие на себе нелепый склад нашего общества. Уляха имела трех сыновей, которые все были солдатами. Ни одного она уже не видела с тех пор, как в последний раз обняла их дрожащими руками и пролила на них горячие слезы.
Другая женщина, живущая с ней, была жена ее сына -- Наталья. Была у нее и внучка Варька, дочь Натальи, да не долго с ней обе пожили. Жила она -- пока была не в тягость матери, пока ее выкормили и выхолили, пока стала на ноги, а там... и ее смяла, сломала судьба -- как ломает многих и многих.
И остались жить вдвоем -- солдатка Наталья да Уляха. Жили они в келейке с молодых годов. Старушку-то оставить не с кем, да и самой-то Наталье итти было некуда: ну и живут вместе.
Вся жизнь старухи зависела от других. Она должна была зарабатывать себе хлеб; иначе умрешь с голоду..-- и старуха начала гадать на картах, на бобах да на гуще кофейной. У кого пропажа случится, у кого зазноба, все идут к Уляхе; и она брала бобы, шептала, раскладывала на чет и нечет, на кучки, и перед ней открывались прошедшее и будущее. Слава ее была большая... а бедность -- все та же; в холодной печи свистел ветер; из углов несло сыростью, щели заткнуты были гнилой паклей; голод смотрел из пустой миски.
В памяти ее исчезло все, или почти все. Она помнила две-три картины из Пугачевщины -- и только; событие это для нее прошло в страхе, в воспоминании торчала виселица, на которой повесили и отца ее. Собственное горе заглушило все: жизнь ее превратилась в плач; она уже тридцать лет ходит по лесу и отыскивает детей своих. Пойдет, бывало, голосить, аукает и вернется с плачем и неутешенная; на другой день вновь идет, вновь ищет. Жизнь ей стала тягостна; она пеняла на свой долгий век. Отвалив от берега, она плыла через реку скорбей и все тонет, тонет и захлебывается в нужде, и не доберешься до другого берега...
Привожу собственный рассказ Уляхи. Она говорила нараспев и с остановками.
-- Чужой век, батюшка, живу-то!.. Другие вот помирают... а в горе-то живя, нешто помрешь!.. Вот сколько лет -- и каши-то не видала... Ведь все потеряла в жизни-то, кормилец... в лес-то пойду-у, да и хожу и плачу... ищу, не заблудились ли родимые где? Я все в гори живу-у!.. все горе на меня... Мужа-то проводила... и детей тоже {Третий ее сын, муж Натальи, был взят в солдаты уже 28 год.}... все плачу, все в гори.
-- Как же ты прежде жила, бабушка?
-- Жила как?.. Поила, кормила, с сумой да с клюкой, своих детей-да и проводила их туда!.. а ныне все проливаю слезми... некуда голову преклонить... ни к тому бережку, ни к другому! Вот и горе-то мычу. Один колодников-то упустил, и угнали его... а эти, оба вместе, служили в Грузии... ну, там и померли... Один с женой был и, дети-то там, в Грузии.
-- А теперь как живешь, бабушка?..
-- А теперь-то как живу?.. Мотаюся!.. Некоторые люди, ну, дают мне, дане стает... Кормят меня... надо еще и отапливать... а день студененький... печку кой-как истопишь -- и ночую!
-- А что, бабушка, Пугача-то помнишь?
-- Слыхала, што вешали. Шли в Васильково. Боялся отец мой... жил в начальниках, в приказчиках. Едет пугачевщина... он спрятался в ящик {Телега.}, а они нашли -- взяли его да и прицепили... повесили. Семь ден висел он... Уж в семой день отвязали... за шею привязали. Тут семь человек вдруг привязали. Ведь те, которых зарывали в это время... все богатеев, купцов... Уж давно, уж забыла, как зарыли-то.
Я сидел и записывал. Девки начали собираться в эту келейку, принося с собой пряжу; сели и полились у них песни.
Пенз. губ., Саранский уезд, с. Смольково, 1856 год.
Свободное копирование
