В Смолькове встретило нас семейство Бахметьева, а именно: Петр Андреевич с детьми, сестрой своей умершей жены; брат его Николай Андреевич и Лантинг, родственник покойной жены Петра Андреевича, со своею подругой и будущей женой. Я перезнакомился со всеми. О приезде нашем знали, встретили дружелюбно, Ольгу приняли добро, сдав доброй старушке няне. Тут водворились мы на довольно долгое время, так как мне следовало пристроить ее и выждать зимнего пути, чтобы выехать в Петербург. Ольгу поместили в комнате по соседству со мной, стена об стену, во втором этаже. Мы постоянно виделись, и я обдумывал дальнейшую ее и свою жизнь. Линовицкие приятели наши не могли знать, где Ольга и где я. Ольга была вполне наивный ребенок, и никакая превратность судьбы ей не приходила на ум. Бывало спрошу ее: "Не боишься ли ты преследований Бальменов?.." И она шутя меня поцелует и скажет:
-- Чоловіче мій, затуло мое! Я за тебе затулюсь, тай ничего не боюсь.
Иногда мы уходили в сад и там, гуляя, беседовали о дальнейшей нашей жизни. Скоро и эти прогулки стали невозможны.
Наступил октябрь, холода и ветер; вербы без листьев, рассаженные по валу двора, ревели; ветер дул и справа и слева. Ночью ветер усилился, я проснулся, посмотрел в окно -- зима была полная.
Чтобы найти себе какое-либо занятие, я задумал ознакомиться с преданиями, сказками, религиозными понятиями народа и рассказами об их теперешней жизни.
В то время я вел свой дневник и вот что было записано:
1856 год. 3 октября.
Не ограничивать же себя определенного размера кругозором и рамой и не выходить из нее... Какие бы движения души, порывы сердца и мысли не были, отказаться от них, потому что они не по раме?.. У меня нет рамы... Сегодня я пишу картину, завтра ничего не делаю, лежу в лесу или под вербой в степи и не хочу ничего делать, и не заставлю себя. Зачем я лишу себя воли, буду гнуть себя и ломать и из жизни делать службу?..
Почти забыв свою жизнь в Малороссии, я предался чтению русских сказок, а сегодня я хочу записывать со слов позванного мужика, авось попадется что-либо любопытное. Собрав материал, займусь сравнением содержания сказок и песен великорусских с малороссийскими. Хорошо бы сравнить их со всеми славянскими, а затем и прочих народов... Какой был бы это интересный материал. Но нет на это знания...
Я уже мечтал о вечерней беседе со здешним мужиком, Иваном Петровым Стрягиным, который хотел прийти на ночь. Уже я воображал себе, как он будет сидеть у затопленной печи, как я буду писать что-либо интересное, а может быть, и скучное; как меня будет клонить сон от его рассказов, и для этого я с вечера велю себе поставить самовар; все в доме будет спать: за одной дверью у меня будут храпеть две собаки и человек на сундуке; а в другой комнате Володя {Воспитанник брата моего Алексея.} начнет бредить, а сказка будет говориться плавно, тихо, и только слышен скрип моего пера {Тогда еще в общем употреблении были гусиные перья.} да кипение самовара; печка сначала будет посвистывать, шипеть, трещать, дрова наконец загорят и сгорят. Остаются одни угли, их помешивает мой рассказчик; ночь уже глубокая, тишина -- час духов и привидений. Мы толкуем про змей, крылатых драконов, про Кощеев Бессмертных, про бабу-Ягу, и тут живо представился мне задуманный мною эскиз: после казней, желая себя успокоить молитвой, на царскую одежду надевает Иоанн рясу монаха и служит в церкви; но и тут ему покоя нет; обрызганный кровью, прокуренный ладаном, он лежит на кровати на спине, закинув голову кверху, руки его под головой, резкий и неприятный профиль его рисуется ясно при свете огня, тень огромного размера падает на стену, колеблется и страшно рисуется, а сказочник, углубясь в свой рассказ, говорит медленно, с расстановками. Он сидит в полумраке, а его товарищ с гуслями дремлет {Это впечатление "Кн. Серебрянного", тогда еще ненапечатанного.}.
Далеко носятся мысли Иоанна, иногда он вздрагивает... Печка не топится, самовара нет; множество очинённых карандашей около меня, рассказчик мой лет восьмидесяти, без одного седого волоса, сидит в кресле, наклонясь ко мне, шапка его на полу, а я пишу...
Стрягин рассказал мне несколько рассказов про колдунов, Росина или разбойника Разина, про взятие Казани, про Худояра, грешника попа, царя Дадона и его трех сыновей, Жар-Птицу и Волка, про купца и солдата и закончил так:
-- Не догадался кой о чем спросить своих стариков. Память отшибло. Было прежде складно и нескладно, а только забавлял. Вот и суд весь и басня моя вся, ваше превосходительство...
Досадно мне было выслушивать это "ваше превосходительство". Большим затруднением представлялось мне сблизиться с народом настолько, чтобы беседовать откровенно.
4 октября.
Я устал писать, приводя в порядок слышанное ночью от Стрягина; велел оседлать лошадь, сел на нее и отправился вместе с компанией, разместившейся на линейке, в лес, который был густ, но совершенно гол. Эта прогулка напомнила мне березняк "Красного Рога", когда, бывало, я с Алешей {А. К. Толстой.} проводил там целые дни. Как и там, в этом лесу были проделанные дорожки, которые свободно вились, но этот лес был гораздо старее; три красивых пруда, один выше другого, лежали в середине его. Кой-где еще держался снег. Я удалился от прочих вглубь, потом гукнул раз... другой... не отзывались, и я отправился из леса в деревню.
Грязь по колена. Вода бежала под плотиной и падала в овраги, по старым глубоким промоинам. Местами лед на прудах растаял, и бабы, засучив рукава и задрав платья, мыли белье. Близ старой церкви, у какой-то могилы, сделанной из досок в форме гроба, лежала боком половинка царских дверей времен Елизаветы Петровны {Императрицы Елизаветы Петровны.}. Сани остались на середине улицы и на оглобли взобрался мальчишка. Крестьяне все были на работе: кто на барщине, кто в своих дворах молотил хлеб, кто пеньку. Немало было любопытного в постройках и резьбе. Следовало бы иметь дагерротип, чтобы все снять {Тогда не существовало фотографии, сильно распространенной теперь и так пригодной для художника.}. Не нагрузить же возы обломками резьбы и увезти с собой... а рисовать нет никакой возможности.
Выехав из деревни, я оглянулся. Горы переливались, и строения всюду тянулись по ним; виднелись церкви, барские усадьбы, сад и леса.
Я поехал полем; пустил коня и унесся не хуже Ивана Царевича. Когда я подъезжал к дому, солнце садилось, посеребрило и чуть позолотило половину неба и земли; на другой половине его зачинался тон лиловатый.
Свободное копирование
