В крепостной деревне - 53

XXII.

Слала зоря до місяци:

"Ой мисяцю, мій товарищу,

Не выходь ты ранее мене

И зойдемо обое разом,

Осветимо небо и землю,

Срадуеця зверь у поле,

Гость у дорози".

 Мой фургон был готов, и мы с Кулишем поехали в Черкассы. Нас застала ночь. Дорога была песчаная, лошади утомленные. Я еще вчера взял из села, по которому проезжали, проводника -- бедного, забитого, ободранного мужика.

 Уже наступили осенние ночи. Я в полушубке чувствовал свежесть, а проводник был в дырявых, изодраных полотняных штанах, в изношенной короткой свитке и старой, порванной шапке. Он прятал руки в рукава и сидел на козлах молча; потом соскакивал с козел и бежал впереди фургона или очень скоро шел.

 Я и Пантелеймон Александрович тоже вышли из фургона, чтобы согреть ноги, и ушли вперед, далеко оставив за собой экипаж, так что скрип колес и пофыркивание лошадей едва были слышны и только от времени до времени раздавался голос кучера. Провожатый шел отдельно от нас.

 Туман густо стоял над болотами и речкой. В воде всплескивались птицы. Чайки носились в воздухе и жалобно кигикали, иногда пролетая над, нашими головами. Нога вязла в песке, луна светила холодным светом. Природа была прекрасна. Грудь исполнилась отрадным чувством гармонии -- той ночной музыки, которая слышится в лунную ночь. Воздух, беспрестанно рассекаемый близкими и отдаленными стенаниями чаек, все, окружающее меня, волшебные тоны красок -- заставили забыть тяжелое чувство разочарования в де-Бальменах, неприятности, возникшие в Линовице, и заботы об Ольге -- все как будто затаилось на дно души. Я шел, шел и был счастлив, что живу...

 Подъехав к селу Мельники, я пошел с проводником в шинок, чтобы согреть его; был второй час ночи, все спало. Минуя старую церковь, мы пришли к шинку. Проводник смутился, видя такую заботу о нем, и дрожь его на время прошла. Он не хотел пить, тогда я выпил сам, его успокоил и заставил его выпить, задав ему здоровую порцию.

 Когда мы согрелись и заняли свои места в экипаже, то проводник на козлах уже не чувствовал холода, охватывавшего его голые колени и локти, стал разговорчив и говорил без умолку; вставал, шел подле нас и все время говорил. Он рассказал очень просто грустную и не новую повесть о своей тяжелой жизни. Оженил его пан; его били и гоняли изо дня в день на работу; он утешал себя тем, что приходится покориться судьбе, гнуться куда гнут: "куда хилять, туда й хилюсь", говорил он. Мало-помалу водка развязала его язык, и он без стеснения ругал нам панов; из угнетенного и забитого существа сделался человеком, вполне сознающим свое положение и жестокие необузданные выходки помещиков. Мы своего проводника не узнали, теперь в нем пробудился другой дух; это был гайдамак, худой, смелый; черные брови, сросшиеся и идущие от переносья несколько вверх, грозно сдвигались, когда он говорил о панских безобразиях. Приходилось радоваться, что есть на свете водка и что ею можно пробудить человеческое сознание.

 К утру мы добрели до Черкасс, через беспрестанные пески и переправы.

 В эту ночь в Черкассах было две еврейские свадьбы; играла шумная музыка и масса евреев пировала в больших шатрах и балаганах с люстрами.

 В Черкассах я насилу добился подорожной, пройдя через всевозможные мытарства; оттого ли меня задержали, что я ехал с Кулишем {Кулиш состоял под присмотром полиции.}, или от того, что я ехал в места польского населения?.. Как ни тяжело было таскаться по присутственным местам, чтобы получить подорожную и, несмотря на то, что эти проволочки привели меня в дурное настроение, я утешал себя тем, что был в Черкассах и видел там Василя Суддёнка, о котором там много интересного сообщил Кулиш в "Записках о Южной Руси" (т. I).

 Мы отправились с Кулишем отыскивать друга -- он старого, а я -- нового. Нам указали на небольшую хату, около которой похрюкивали свиньи. Двора не было и хата была пуста. В яме близ хаты валялось множество обрезков сукна, доказывавших нам, что мы попали туда, куда хотели.

 В сороковых годах, когда П. А. был тут и записывал рассказы Вас. Суддёнка -- он жил гораздо лучше; теперь не было садика, не было огородика, и хата казалась заброшенной, все было продано. Зная, что наш рассказчик любит чарочку, мы отправились в шинок, полагая найти его там. По дороге, весьма непродолжительной, нас обогнали три дивчины, которые все были интересны по типу; они были стройные с черными косами, которые, падая по хребту, разделили спину на две части; две ленты у каждой из них колыхались в воздухе. Одна за другой шли они с ведрами, стан изгибался, рубашка, шитая чудным узором, лежала на груди, которая ясно выказывалась; кораллы и иконки охватывали шею; тело, обтянутое запаской, обрисовывало стройные, крепкие и красивые формы. Невольно вспоминалась песня, где говорится, что дивчина идет: "Як рыбонька вьеця".

 Около шинка был садик. У крыльца просторное место и тень дерев заманивали каждого; еврей, старик с умной и типичной головой, наживался от каждого прохожего.

 Мы разговорились о Вас. Суддёнке. Еврей хорошо знал его и сообщил, что Василь приходит часто; иногда без денег и, конечно, он ему верит в долг, потому что Василь богат, всегда имеет деньги за свою работу. По словам еврея, когда Василь разгуляется, выпьет, то требует водки хотя бы на сто рублей и строго говорит с евреями -- настоящий запорожец.

 Вернувшись затем в хату Суддёнко, мы застали его там.

 Действительно, Суддёнко был запорожец. Он был в высшей степени беспечен; думал только о сегодняшнем дне, работал, когда нужны были деньги, и любил потчевать других. Это был энергичный и крепкий старик. Жена его была толстенькая добрая, веселая старуха, поговорки и остроты так и сыпались у ней с каждым словом -- иногда очень двусмысленные. Василь и его жена жили друг с другом вполне счастливо. Когда старуха затоскует или придет не веселая, Суддя разом ее развеселит. Разговорившись с нами, Суддя показывал красный запорожский кафтан, старуха -- плахты и рушники.