В крепостной деревне - 46

 Благодаря Бибикову я попал в Одессу очень скоро и остановился в доме Кондыбы, не помню, на какой улице. Дом, в котором жили брат и Толстой, был довольно большой, каменный, в два этажа, с просторным двором, посреди которого была цистерна. {[В печатном тексте следует: "Дом, о котором идет речь, был нанят Толстым и Бобринским, его давнишним приятелем". С. Б.].} В то время Одесса была не то, что теперь. Пыль страшная, не было человека, который не болел бы глазами; у меня впоследствии тоже заболели глаза от известковой пыли, которая неслась по всей Одессе.

 Я застал брата Владимира уже выздоровевшим, обритым; Бобринского тоже выздоровевшим и обритым; Алексея Толстого еще лежащим в тифе и около него любимую им Софью Андреевну Миллер, жену полковника, на которой он впоследствии женился. В другой комнате лежал в тифе офицер того же полка Ермолов, бывший мой товарищ по Пажескому корпусу, и выздоравливающий от тифа поручик Алексеев, помещик Тульской губернии. Болезнь шла обычным ходом; народ в полку вымирал, и полк таял {[В печатном тексте: "Помнится, что осталось в живых не более трети". С.Б.].}.

 Во время болезни Алексея Толстого Софья Андреевна постоянно была при нем, так же как брат Владимир и я. Стол держали общий, и когда больные выздоравливали, то мы завтракали и обедали вместе. Очень часто посещал Толстого граф Строганов, бывший в то время генерал-губернатором или чем-то в этом роде. Это был весьма милый собеседник.

 Здоровье Алексея Толстого становилось лучше с каждым днем. Помню, с каким удовольствием я усадил его в коляску в первый раз по выздоровлении, еще не совершенно окрепшего, и повез покататься к морю; он был в восторге, вдыхал полной грудью воздух, но утомился. Впрочем, он скоро вполне поправился, и я с ним отправился гулять, а куда?.. Куда могла увлекать нас только безрассудная молодость... между прочим в каменоломни, где бывали грабежи. Он и я запаслись свечами, спичками, и так как я там бывал и слышал о случавшихся там несчастных приключениях, то запасся револьвером, а Толстой хотя и взял револьвер, но надеялся более на охотничий нож, который, как он говорил, не изменит. Одно его смущало -- что он не чувствовал в себе той силы, которою обладал прежде. Подойдя к пещерам каменоломен, мы зажгли свечи, вооружились и отправились внутрь. Но увы! исходив пещеры в разных направлениях, попадая то в ямы, то в лужи, мы ровно никого не нашли и, пристыженные, разочарованные, с досадой вернулись домой. Часто мы сидели у моря и мечтали; еще чаще сидел я один и мечтал, зарисовывая и записывая впечатления, которые охотно бы теперь пересмотрел и прочел, если бы они были целы.

 В Одессе я тоже, как и в Киеве, нашел лирника с поводырем-хлопчиком малороссом, и от них записал все, что можно было извлечь. Я всегда записывал с величайшею точностью, предполагая, что рано или поздно (быть может) записки мои пригодятся для справок. Здешнее наречие несколько разнится с речью Полтавской губернии и теми местами, в которых я жил. Лирник был стар, память ему изменяла; и он помнил хорошо только песни духовные...

Одесса, 10 марта 1856 г.

 Вечером я был в каком-то тревожном состоянии... вышел гулять. Ночь была лунная; я шел тенистой стороной, как во сне. Все было спокойно. Время от времени слышались дрожки, лай собак, и ничто около меня не показывало жизни. Все было как очаровано, и я почти слышал биение своего сердца. Я подошел к какому-то обрыву. Налево от меня возвышалось освещенное луною недостроенное здание вроде замка -- внизу лодки и море; вправо море было залито серебристым лунным светом; а на горе черно рисовалась силуэтом колоннада большой массой; за ней -- другая каменная масса громадного строения. Я был отделен канавами и узкими оврагами от жилья и видел морды собак, которые поднимались и проснулись одна за другой, с боков, внизу и залаяли. Но все это долетало до меня глухо; собаки были далеко и тронуть меня не могли. Все это напоминало мне какую-то фантастическую оперу или балет или какое-то, не наше, лунное царство,-- настолько действительность была похожа на сон.

Одесса, 11 марта 1856 г.

 Сегодня я записал от хлопчика поводыря сказку и один рассказ о разбойниках, с величайшей точностью сохранив его выговор с ударениями. Оно интересно также и по складу детской речи. Мальчику было лет двенадцать, не более, и так как он жил в городе, то и говор его был не вполне деревенский.

 Кроме содержания, меня интересовало и то, как дитя, забывшись совершенно и принимая живое участие в рассказываемых событиях, переносилось в свою настоящую жизнь; из дворца он попадает на печь родной хаты или ходит по большим дорогам, считая версты (он все мерит верстами). Как часто он не договаривает, кто действует и о чем идет речь; зная сам и понимая дело, он думает, что это и для меня понятно. Это я подмечал у всех рассказчиков из простонародья.

 Дни шли за днями, и вдруг... получено было известие о заключении мира. Сильно возмутились кругом меня все. Что касается меня, то я был в полной радости, что положен конец этому ужасному истреблению людей, которые доходили до озверения, так как нередко случалось находить после битвы врагов, вцепившихся друг в друга зубами. Я был в полном разочаровании в способности нашей вести борьбу с Западом; видел всю неурядицу и безобразие нашего строя. Разговоры были горячи не в меру и доходили нередко до колкостей; однажды я так сцепился с гр. А. П. Бобринским и наговорил ему -- не помню, что именно, но настолько задел его, что он вызвал меня на дуэль, которая благодаря Алексею Толстому и брату Владимиру не состоялась и кончилась мировой.

 Встретил я в это время в Одессе профессора Киевского университета, старого знакомого, доктора Мёринга {Он прежде был домашним доктором в Сокиренцах и Дехтярях у Галаганов.}, который был командирован в Константинополь для изучения военных госпиталей.

 -- Ну, что там, хорошо ли лечат?

 -- Тоже не хорошо; но разница та, что они дают больным уменьшенную дозу, например, хинина потому что он дорог, а у нас дают вместо хинина березовую кору.

 Здоровье брата и А. Толстого совершенно поправилось; они выкарабкались счастливо из беды, но полк пострадал сильно; офицеры переболели все, кроме трех-четырех, а в полку осталась в живых едва одна половина, и это от болезни, без сражения!..