Так я прожил зиму; все шло хорошо и покойно, как вдруг письма от отца и тетки, гр. Анны Алексеевны Толстой; оба меня просят поехать в Одессу, где Алексей Толстой и брат мой Владимир лежали больные в тифе. Я тотчас же решился ехать, но выехать было трудно. Чтобы получить подорожную, я отправился к губернатору Гессе, своему знакомому, прося дать мне подорожную по казенной надобности. Но Гессе в настоящее время, при сильном разъезде по случаю войны, когда с подорожными явились разные строгости, совершенно отказался от выдачи казенной подорожной, а с частной не было никакой возможности выехать. По справке оказалось, что на станции собралось до пятидесяти человек с подорожными и нет лошадей, что военные с казенными подорожными ждут уже второй день своей участи. Как быть? Я распросил у Гессе, нет ли в Киеве кого-либо из военных властей, и узнал, что есть какой-то важный артиллерийский генерал, и я отправился к нему. Это был старик, весьма представительный, беседовавший за кофе после обеда с другим генералом и, к счастью, с моим знакомым, также артиллерийским генералом, приехавшим из действующей армии на короткое время -- Крыжановским.
Моя просьба у старика генерала состояла ни более ни менее как в том, чтобы он выдал мне до Николаева курьерскую подорожную в действующую армию, так как важнее такой подорожной могли быть только подорожные, выданные с той же целью военным министром, или курьерская по высочайшему повелению. От моей просьбы у почтенного воина вырвался искренний хохот. Но такова сила молодости и горячности убеждений, что у него явилось колебание и, наконец, хотя не он, а Крыжановский выдал мне такую подорожную, под условием, чтобы я по приезде в Николаев, лично передал ее в руки коменданту, который должен был удержать ее у себя и передать в руки самому Крыжановскому, когда он будет возвращаться в Севастополь. Я купил себе форменную артиллерийскую фуражку -- и с маленьким дорожным мешком и пледом, в том же своем неизменном дорожном пиджаке и проч., в семь часов вечера, на перекладной катил в Николаев.
На станциях мне приходилось встречать молодых офицеров, возвращающихся из Севастополя, и я был поражен старческим выражением их лиц. Не мудрено!.. так много они видели вокруг себя смертей, страданий, ужасов и превратностей судьбы; столько было ими пережито и перечувствовано в несколько месяцев, сколько другой не видел и не перечувствовал до старости. Глубокие следы отпечатала жизнь на этих юношах.
Я подъехал к последней станции перед Николаевым вечером, и так как подорожную следовало отдать лично в руки коменданту, то я остановился на ночлег. До этой станции с выданной мне подорожной я ехал совершенно благополучно, без задержек, и на меня с завистью смотрели выжидавшие своей очереди офицеры. На ночлеге я расположился на диване, положив под голову дорожный мешок и прикрывшись пледом; на столе перед диваном для важности я положил артиллерийскую фуражку, сказав смотрителю, чтобы лошади для меня были готовы, а я пока отдохну. У меня собственно было желание переждать какого-нибудь подходящего спутника с надлежащей подорожной, так как я знал правила прописки подорожных у заставы при въезде в город.
Свеча горела на столе в ожидании других проезжих, и я, проехав безостановочно от Киева, заснул.
Ночью слышу колокольчик подъезжающего проезжего и, притворяясь спящим, посматриваю -- кто. Входит офицер, бурбон, по-видимому, солдат, произведенный в офицеры и посланный на службу в гарнизон,-- фигура рослая, грубая, не молодая.
-- Лошадей!..-- крикнул он.
Лошадей, конечно, не оказалось.
-- Есть тройка, кормится для господина поручика, курьера, по казенной надобности едущего в действующую армию.
Стоит бурбон, покачивается.
-- Что это, кирасир, что ли? -- спрашивает он смотрителя, указывая на меня. Моя фуражка, плед, вероятно, сбивали его с толку.-- Водки!..
Смотритель принес графинчик. Рюмка за рюмкой, бурбон выпил графинчик, да как крикнет опять.
-- Водки!
Смотритель принес еще немного.
-- А больше нет?
-- Никак нет, ваше благородие.
-- Отчего нет?.. А это кто? кирасир что-ли? повторил он прежний вопрос, указывая на меня, допил что было водки, положил шинель на пол, лег и захрапел.
Я был доволен, что этим кончилось и заснул. Снова послышался почтовый колокольчик: входят два молоденьких, только что выпущенных из дворянского полка, офицера. Лошадей, конечно, не оказалось, и они уселись по обе стороны зеркала, что между окнами, на стулья. Свеча горит у зеркального столика; я притворяюсь опять спящим и слушаю их воркование. Они говорят тихо, чтобы не разбудить нас, и вот тут из разговора я и узнал, откуда они выпущены, и что едут под Севастополь.
Вдруг бурбон вскакивает, налетает на них:
-- А вы куда? мальчишки!..
Начинается объяснение, но объяснение робкое, вежливое, а с его стороны только ругательства. Он налетел особенно на одного, когда тот ему сказал, что они -- такие же офицеры, как и он.
-- Что! ах вы, мальчишки! молчать, вот я тебе разобью зубы и губы!..
Он схватил стул и размахнулся на них. Сердце мое закипело; я едва не вспрыгнул с дивана и не бросился сзади на этого негодяя; но меня удерживала боязнь скандала, в котором мог быть неприятно замешан Крыжановский. Но бог спас. Бурбон обругал обоих юношей сволочью, швырнул стул в сторону, повернулся от них к своему углу, упал на шинель и опять захрапел. Отошла кровь у меня от сердца, я лег и тотчас заснул.
Новый почтовый звонок разбудил меня; уже светало. Вошел немец, плохо говорящий по-русски, с чемоданом, в докторской одежде и уселся скромно у двери, так как и ему заявили, что лошадей нет, и предстояло долго сидеть на станции.
-- Это он! Его-то мне и нужно! -- подумал я, встал, велел запрягать и, когда лошади были поданы, обратился к доктору-немцу с предложением подвезти его в Николаев.
Немец, который оказался аптекарем, радостно принял мою любезность, и мы отправились в Николаев.
Подъезжая к заставе, я снял свою военную фуражку, спросил у него подорожную; солдат принял, прописал и вернул.
"Подвысь!" -- раздалась команда, и мы покатили в Николаев.
Было утро; я отправился к коменданту и вручил ему подорожную в заранее приготовленном конверте, который был мною запечатан. Итак, мое путешествие до Николаева было безостановочно и кончилось, благодаря случайностям, благополучно. Но предстояла еще длинная дорога, тоже наводненная проезжими с военными курьерскими подорожными. Что будет далее, как и когда я попаду в Одессу? Это был вопрос.
Бывают в жизни счастливые совпадения, которые как будто нарочно подготовлены судьбой; так было и теперь со мною. Несколько часов я был в раздумьи и, сидя на станции, выжидал, что будет? и что же: является офицер гвардии и оказывается, что я знаком с ним. Это был Бибиков, товарищ моих братьев по университету и сын бывшего киевского генерал-губернатора. Мы поздоровались, дело объяснилось, и я тотчас отправился с ним в Одессу. Он тоже имел курьерскую подорожную и по военной надобности, но уже форменную и вполне законную.
Свободное копирование
