В крепостной деревне - 44

XIX.

 В Киеве я поселился в квартире П. А. Кулиша, который жил с женой и ее братом Николаем недалеко от Золотых Ворот. П. А., как всегда, был за работой, и надо отдать ему справедливость, что мало встречал я таких неутомимых работников, как он. Жена его, Александра Михайловна, помогала ему перепиской. Я был встречен с радостью и дружески.

 Кулиш начал меня расспрашивать о моих занятиях и весьма был обрадован, когда я ему все рассказал и передал ворох записанных мною песен и сказок. Он все выслушивал внимательно и тут же записывал слышанное, как делал всегда. Результат наших бесед был сообщен им во втором томе "Записок о Южной Руси".

 Гр. де-Бальмен поселился не помню на какой улице, и недалеко от него жил Василий Васильевич Тарновский, о котором я упоминал выше, очень умный человек, которому дядя его Григорий Степанович Тарновский, умирая, передал свое весьма значительное состояние. Этот Тарновский, бывший прежде учителем, приятель Григ. Павл. Балагана, вместе с ним принимал впоследствии участие в Комиссии по освобождению крестьян. Григорий Павлович Балаган тоже проводил зиму в Киеве, где купил дом и жил со всем своим семейством. С ним, как и в Сокиренцах, жили его мать, сестра с мужем и детьми и одна из дочерей М. А. Маркевича, Надежда Михайловна, вышедшая замуж за брата жены Балагана, Василия Васильевича Кочубея.

 Итак, у меня было достаточно знакомых, чтобы приятно проводить зиму. К этому знакомству следует добавить профессора истории при университете, Платона Васильевича Павлова, профессора анатомии Вальтера, к которому я приносил собираемые мною в оврагах черепа и кости, вместо визитных карточек. Этот Вальтер имел злой язык, насмешливый, остроумный, он знал замечательно хорошо свой предмет и при этом умом и лицом был похож на Вольтера, как мы с гр. де-Бальменом и прозвали его.

 Тогдашний попечитель университета Юзефович был хорошо ко мне расположен и дозволил мне заниматься в зале университета, где стояли античные статуи, а также и в соседней с нею комнате. Благодаря этому удобству я мог кончать свою картину "Чумаки" и, кроме того, открыл здесь для себя и приятелей художественный класс, пользуясь живущими в то время в Киеве художниками А. А. Агиным и И. В. Штромом. Агин был тогда учителем рисования в кадетском корпусе, а Штром строил Владимирский собор.

 Со Штромом у меня были часто разговоры и споры о народной архитектуре и особенно малороссийской, но, наконец, он согласился по моим наброскам составить план и фасад каменного малороссийского дома, который вышел удачный, оригинальный, и Штром примирился со мной. Эти чертежи были мною подарены гр. де-Баль-мену, так как ему приходилось делиться в Линовице с своим братом Александром и в части, которая отходила Александру, предполагалось строить дом. Существует ли дом, построенный по этому проекту, сохранились ли чертежи -- не знаю, так как прекратил давно всякие сношения с этим семейством.

 Я просил профессора Вальтера читать нам лекции художественной анатомии, что он исполнял безвозмездно и вполне ясно, интересно и охотно, указывал и объяснял мускулы при разных движениях на голых натурщиках и антиках. Лекции посещались мной, Агиным и де-Бальменом. По вечерам, при особо приспособленной лампе, мы рисовали натурщиков в костюмах, карандашом, красками -- кому чем угодно. Жизнь шла тихо и прекрасно; из этого зерна могло развиться серьезное дело, если бы не помешали обстоятельства.

 Александр Алексеевич Агин очутился в Киеве случайно. Он получил приглашение от богача Мальцева учить его детей рисованию, русскому языку и арифметике. Жилось Агину не по вкусу. Обращение Мальцева с прислугой и самим Агиным ему не нравилось; а когда Мальцев снарядил свой пароход и отправился на нем с детьми и учителем на юг России, то жизнь Агина на пароходе стала ему так невыносима в этой компании, что он -- нищий, как был, вышел на берег и более не возвращался. Я случайно узнал о пребывании Агина в Киеве и так как мы были большие друзья, то тотчас же отправился его разыскивать и нашел в маленькой комнатке, в дрянном трактире на чердаке, сидящем на столе в нижнем белье и штопающим платье. Расцеловались и объяснились.

 -- Ну, что же ты, друг мой, делаешь и как попал сюда?

 -- Да что, брат, как видишь,-- штопаю штаны; приходится сегодня кое-куда пойти.

 Тут он вынул табакерку, взял медленно щепотку, понюхал и продолжал свою работу.

 -- А как ты очутился здесь?

 -- Так... Это, брат, целая история...

 И он рассказал мне свое житье у Мальцева и как он бросил его неожиданно для них.

 Агин был чрезвычайно ленив. Бывало, приду к нему, а он раздетый, в одном белье, сидит на столе и точит свой кинжал или опять что-либо штопает. В его судьбе приняли участие И. В. Штром и Федор Васильевич Чижов и пристроили его учителем в корпус. Впоследствии я потерял Агина из виду и случайно узнал, что он был помощником начальника станции на Курско-Киевской железной дороге

 -- и там умер. Жаль его. Это был большой талант; художник с умом и чувством. При других обстоятельствах из него вышел бы другой человек, и он имел бы серьезное значение в истории нашего искусства. К сожалению, письма его ко мне, иногда весьма подробные и интересные, пропали.

 Само собою разумеется, что я беспрестанно бывал у Галагана, обедал у него ежедневно и забавлялся с его сыном Павлусем, уже бегавшим и говорившим; на него не могли достаточно нарадоваться родители, бабушка и все, кому впоследствии он причинил столько горя своею преждевременною смертью. Память о сыне, как известно, Галаган увековечил учреждением коллегии его имени.

 Кулиш в это время собирал материалы для издания второго тома "Записок о Южной Руси". Александра Михайловна (его жена) очень характерно пела малороссийские песни, что делал иногда и ее брат. У Кулиша я познакомился с М. Грабовским, к которому мы обещали приехать в имение и который купил у меня моих "Чумаков" и "Лирника".

 Однажды я встретил в Киеве лирника, от которого записал тогда же весьма интересную балладу про "Бщного Лирика, попа и алчущую попадью". Кулиш был очень доволен этим оригинальным народным произведением {Она помещена во втором томе "Записок о Южной Руси", стр. 93.}. Нередко я бывал у Василия Васильевича Тарновского -- и в присутствии многих просили меня спеть, и я пропел две-три песни малороссийские и был порадован тем, что у хозяина пробились одна за другою слезы, а я был осыпан похвалами. Он сказал, что в первый раз слышит так ясно и осмысленно переданную народную песню.

 Я ходил постоянно в своем черном полушубке и черной бараньей шапке, с палкой, и никогда на извозчиках или в экипажах не ездил. Засиживался иногда до позднего вечера, иногда до ночи, и отправлялся на ночь на квартиру Кулиша в свою комнату. И вот, простившись однажды с де-Бальменами, а затем с Ольгой, которая проводила меня до ворот, я отправился к себе.

 Я вышел на улицу. Мороз был жестокий, а метель еще более жестокая. Пусто было на улицах и я, опираясь на палку с острым наконечником, едва пробирался вдоль заборов; пришлось итти против ветра, глаза и все лицо залепляло снегом; я должен был останавливаться по временам и поворачиваться спиной к ветру, чтобы перевести дух и собраться с силами... Глушь, фонарей нет... слышу сквозь завыванья ветра не то стон или плач: подхожу ближе. Оказывается, что это растворились ворота и пищат на своих петлях. Иду далее и встречаю у забора молодицу с ребенком грудным у груди под кожухом. Я едва дошел до Кулиша по пояс в снегу, едва добрел до крылечка, едва достучался и долго очищал себя от снега, покрывшего меня густым слоем и залепившего глаза.