В крепостной деревне - 29

Мало помалу все успокоилось и вошло в колею. Пришлось познакомиться с соседями, о которых будет не лишним сказать несколько слов.

 Ближайший сосед, как почти у каждого помещика, был священник. В церкви был склеп покоящихся в нем отца и деда де-Бальмена, но в этой церкви ни Сергей Петрович, ни жена его, ни дети, ни я никогда не бывали; прислуга ходила туда неохотно и народ тоже. Священник был дурной человек, лишал, например, причастия тех, которые не приходили к нему работать, когда он желал, и, кроме того, пил запоем, так что однажды в Прилуке на ярмарке ему, пьяному, евреи надели узду и водили, как лошадь на продажу.

 Предводителем дворянства был Катеринич; небольшой, толстенький, пухленький, хлебосол, имевший страсть к нюхательным табакеркам, которых у него было множество и за которые он дорого платил. Он только кормил дворян, но ничего не делал.

 В трех верстах от Линовицы жил отставной полковник Лоде, жестокий помещик, крестьяне которого ненавидели и были разорены.

 Верстах в пятнадцати жил помещик М. Закревский, когда-то полковой товарищ Сергея Петровича. Лицо его постоянно подергивалось. Это была личность отвратительная; развратник, отвратительный человек, и я это говорю на основании несомненных фактов, сообщаемых мне неоднократно самим Закревским и другими, при нем же, с откровенным цинизмом. У него в доме было несколько женщин для удовлетворения его похоти; много девушек он лишил невинности, баз малейшего укора своей совести. Этот негодяй предполагал, что я живу в Линовице, приволакиваясь за дочерью де-Бальмена или даже за его женой. Де-Бальмен часто у него гостил, а иногда и ночевал, и когда случалось ему возвращаться домой позже обыкновенного часа, то М. П. ждала его на ступенях подъезда в таком волнении, что мы, усевшись подле, старались ее развлекать; и было от чего беспокоиться. Другой Закревский, брат этого, редко бывал у нас, имел значительный сахарный завод и богател, изнуряя крестьян плантациями. К Закревским я никогда не ездил.

 В верстах в восьми от Линовицы жил отставной майор, князь Живаго, человек богатый, имевший капитал и, кроме того, владелец шестисот душ; здоровый, плешивый, с большими усами, всегда в голубом мундире, и великий пьяница -- и, тем не менее, это была интересная и даже симпатичная личность. Он был скуп до крайности, но крестьян не притеснял, и они были в хорошем положении.

 По скупости князь отказывал своей матери даже в чае и разными лишениями и дурным обращением довел ее до того, что она жалела, что родила его на свет. Однажды, рассердясь на старушку мать, он ударил ее; но когда опомнился, раскаялся, послал за священником, исповедывался, причастился, пошел в конюшню, позвал двенадцать человек прислуги и велел дать себе розгами двести ударов, без снисхождения, пригрозив, за неисполнение этого приказания всех запороть; и ему было дано 200 ударов. Он долго лежал больной и после того совершенно исправился: стал чрезвычайно почтителен к матери и исполнял все ее желания. И это не сказка, это рассказывали не только де-Бальмены и прочие соседи, но и крестьяне, исполнявшие экзекуцию.

 Этот необыкновенный случай напомнил мне подобный. В 1854 году, в Прилуцком уезде, казак ударил свою мать; раскаявшись, он пришел домой, взял топор и отрубил руку которая ударила. Как видно, в Украине еще не выродились такие герои, как Бульба и Гонта.

 Этот пьяница, герой-самоистязатель, майор князь Живаго был забавен в обществе. Разговорясь о своей юности, он выразил удивление, что такой литератор, как он, неизвестен публике; а, между тем, еще мальчишкой он уже написал трагедию в пяти действиях с семью действующими лицами, на четверти писчей бумаги. Содержание было такое. У одного из действующих лиц пропал самовар, за что он сказал другому такие вещи, что этот его убил. Затем другие наговорили друг другу таких слов, что все перекололи друг друга; остался в живых последний, который сам себя убил. Действующим лицом был также учитель, который за это сочинение его высек. Князь Живаго был на войне и, вспоминая о ней, говорил: "Как катнешь за галстух, так полезешь на чорта с солдатами; возьмешь не только англичанина, да и саму королеву".

 В числе соседей жили два брата Фрейтаги; старший был полковник в отставке, раненый на Кавказе в ногу, и ходил с палкой; он был женат на красивой и милой женщине. Это была вторая жена Фрейтага, которая любила сына и дочь первой жены, как родная и хорошая мать. Муж был почти всегда сильно выпивши, обращался он с женой грубо до крайности, бил ее и был жесток с прислугой. Жена старалась смирить этого пьяного героя своими ласками и не раз, спасая прислугу от его ярости, была им бита и однажды высечена на той самой девушке, которую собой заслонила.

 Усадьба его была верстах в семнадцати от Линовицы, в селе Гурбинцах; каменный небольшой дом стоял в березовой роще, что придавало ему оригинальность. Село было живописно расположено в зелени и камышах; типы народа чистые, и я охотно остался бы у Фрейтагов некоторое время, но отталкивала меня личность бешеного помещика, хотя весьма ко мне расположенного. Я приезжал к нему с тяжелым сердцем вместе с графом Сергеем Петровичем, чтобы развлечь и на несколько часов облегчить жизнь несчастной женщины. Брат Фрейтага, майор-ремонтер, был человек покойный и добрый.

 Однажды я шел купаться, и хозяин отправил юношу-лакея с моим бельем к речке -- вперед. Выкупавшись, я сказал лакею, чтобы он шел домой накрывать к обеду. Когда этот лакей, недавно взятый из деревни в дом для служения, перегнал меня, я увидел запекшиеся кровяные пятна на его штанах, и по походке видно было, что итти ему трудно. Из расспросов я узнал, что его жестоко высекли за какую-то неловкость в услужении.

 В кабинете гр. С. П. де-Бальмена висела маленькая картинка "Вечер", где представлена была типичная малороссийская мельница, работы двоюродного брата его -- Михаила Сергеевича Башилова. Работа была талантлива и мне очень понравилась; тихое чувство и любовь к природе проглядывали в ней. Тогда Сергей Петрович показал мне еще рисунок Башилова карандашом, набросанный им за полчаса до его венчания, когда сам уже был во фраке, а невеста еще одевалась. Рисунок представлял мужика-литвина, едущего в саниш-ках, запряженных коровенкой, и был настолько симпатичен, что не могло быть никакого сомнения в таланте художника. Сергей Петрович написал Башилову о моих отзывах, и вскоре Башилов прислал в Линовицу картинку масляными красками "Получение письма от сына". В кабинете сидел в кресле расслабленный старик и держал письмо, принесенное стариком лакеем, который с участием следил за чтением грустного известия. Картина производила сильное впечатление. Я был в восторге и предложил отправить эту картину в Академию на выставку, при моем письме к конференц-секретарю В. И. Григоровичу; так было сделано, и успех был полный; Михаилу Сергеевичу присудили серебряную медаль. Это дало толчок дальнейшему его положению. Дела его отца, обладавшего огромным имением в Могилевской губернии, были до того плохи, что все было заложено у евреев и ростовщиков; не было чайной ложки в доме не заложенной, и добряк сын скрывал это ужасное положение от отца, так как дни старика были сосчитаны.

 После смерти отца Михаил Сергеевич лишился всего, все пошло кредиторам, кроме десяти рублей, которые ему достались с женой и детками. Поехав в Москву, он получил там место инспектора училища "Живописи, ваяния и зодчества", состоящего при Московском Художественном Обществе, том самом Обществе, в котором в 1875 году я был назначен секретарем Совета, но Башилова, к сожалению, тогда уже не было в живых.

 По вызову нашему Башилов приехал в Линовицу; мы хорошо познакомились и нередко вместе работали с натуры.

 Это был тип литвина: рыжеватый, некрасивый, ростом в три аршина с вершком, старавшийся как будто убавить громадность своего роста и горбившийся. Он был талантлив ко всему и образован прекрасно; имел много научных сведений; знал несколько языков, живопись, скульптуру, архитектуру, резьбу на дереве; играл на рояле, что угодно, читал ноты, как книгу; прекрасно пел; и ко всему этому был деликатный, добрый и честный человек.

 Однажды мне и ему вздумалось отправиться в далекую прогулку, чтобы поохотиться и осмотреть женский Ладынский монастырь, который находился в десяти верстах от Линовицы. Усталые, мы пришли в монастырь и присели на ступенях церкви, ожидая службы. Церковь была заперта, и служба не скоро должна была начаться. С нами вступили в разговор монашенки, и после обедни настоятельница пригласила нас к себе обедать. Мы с радостью приняли предложение и, сидя за столом, я с любопытством рассматривал прислуживающих послушниц, удачно отгадывая по типу лиц место их родины, что удивило настоятельницу и монахинь. Но одну из них я отгадать не мог, тип оказался для меня незнакомый; эта монахиня была казачка с Дона, где я не бывал. Все послушницы были молоды и более или менее красивы.

 Возвратившись домой, мы наслушались не мало насмешек от де-Бальменов, так как они заподозрили, что монахини нас заарестовали. Я бы не отказался провести в монастыре несколько дней -- по приглашению гостеприимной настоятельницы, но одному не хотелось остаться, а Башилова поджидала жена.