В крепостной деревне - 8

Узнав о прибытии в лес цыганского табора, я часто отправлялся туда, и цыгане до такой степени ко мне привыкли, что охотно со мной беседовали, и я с них рисовал. Узнав, что один из цыган заболел, я отправился к нему вечером и, узнав в чем дело, объяснил признаки болезни доктору, который заявил, что это холерические припадки. Я тогда забрал у доктора Шрага боченок с перцовой настойкой, отвез его в табор и, привязав лошадь к дереву, занялся оттиранием больного, лежавшего в судорогах. Провозившись с ним не один час, я сдал его родственникам, заставив их продолжать оттирание; и, когда больному стало легче, приказал укрыть его тулупом и дать ему выспаться. Состояние его здоровья так меня беспокоило, что я рано утром отправился в табор и нашел больного здоровым, а боченок выпитым здоровыми, чтобы не быть больными, как они говорили.

 Привозя в табор для дивчат ленты, я иногда вплетал их девочкам в волосы. Одна из таких крошек была прелестна и всегда садилась подле меня. Я спросил ее мать, не отдаст ли она мне ее в Петербург. И что же? мать охотно согласилась, говоря, что дочери будет со мною лучше, чем в таборе. Я, конечно, и не помышлял об этом и такого ответа не ожидал.

 В жаркую погоду, бывало, не полюбуешься картиной табора в лесу. Не только маленькие дети, мальчики и девочки, совершенно голые, играя, блестели на солнце в зелени леса и траве, но и люди с усами и бородами были тут же без рубах в одних шароварах.

 Лизогубы прозвали меня цыганским атаманом вследствие того, что они, не повинуясь власти станового и исправника (которые их даже боялись), слушались меня и перекочевывали тотчас в другое место по моему совету. Приязнь и добрые, бескорыстные отношения всегда сильнее приказаний.

 Однажды я и Лагорио отправились в табор, расположенный в лесу, и, услышав издали брань, ссору не на шутку, поспешили к месту. К удивлению моему, один из цыган загородил мне дорогу, и тут же к нему подоспели другие. Крик был до того ужасен, что показалось мне, что кого-либо душат или режут. Я ударил лошадь нагайкой, она дала скачок, и я, прорвавшись сквозь окружившую меня толпу, поскакал на крик. Дело выяснилось просто: цыган и цыганка поссорились и ругались до бешенства; глаза были страшные, пена у рта, они стояли друг против друга, и за каждым из них образовалась своя партия сторонников, тоже озверевших. Ко мне подошел атаман и попросил уйти без беды. Я оглянулся, далеко от меня Лагорио был задержан и окружен: положение было неприятное и следовало его покончить. Я вынул из кармана несколько монет мелочью и бросил в толпу, потом еще и еще; все кинулось за деньгами и стихло; Лагорио очутился возле меня. Причина шума была та, что муж и жена поссорились; муж напал на жену за то, что она, отлучившись в местечко, вернулась с пустыми руками. Я их помирил деньгами. Все кончилось пением и пляской. Особенно было интересно то, что я узнал дерущихся только тогда, когда они успокоились, а во время ссоры лица их, фигуры до того озверели, что не было возможности их признать. Так сильно выражаются страсти в дикарях. Атаман мне объяснил, что, увидя нас подъезжающих к табору, он велел задержать, чтобы мы не наткнулись на неприятность во время разыгравшихся страстей.

 Однажды приехал к Лизогубам гость, который отправился разыскивать нас в саду, чтобы отрекомендовать себя и познакомиться с нами. Этот господин довольно неприятного вида показался мне весьма несимпатичным. Несмотря наутро и деревню, он был в поношенном фраке плохого покроя, в цилиндре, давно отслужившем срок; из-под черных панталон торчала тесемка, и от него несло окурками папирос. Этот гость оказался всем известный малороссийский плодливый писатель с привираньем -- Афанасьев-Чужбинский. Он сообщил нам, что он друг и приятель Шевченко, Закревских и просил заезжать к его другу, графу Сергею Петровичу де Бальмену, в Линовицу, которая так недалеко от Тарновского и Галагана, к которым мы намереваемся ехать из Седнева. В этот же день Чужбинский обещал отправить письмо де Бальмену, чтобы предупредить его о нашем приезде. Повертевшись часа два или три у Лизогубов, Чужбинский отправился в хваленые им места к Закревским и графу де Бальмену.

 Лагорио торопился в Петербург к выставке; но до выезда следовало ему непременно повидаться с Григорием Степановичем Тарновским, чтобы передать письмо В. И. Григоровича и познакомиться с этим меценатом искусств. Поэтому, чтобы избавиться от лишнего багажа, он собрал свои этюды и отправил их в Петербург. Лизогубы советовали нам также заехать к Балаганам (их родственникам), которым они уже написали о нас {Жена Ильи Ивановича Лизогуб, рожденная графиня Гудович, была двоюродной сестрой Кат. Вас. Галаган, рожденной Гудович -- матери Григория Павловича Галагана.}.

 Наступила пора отправиться в дальнейший путь; сборы наши были не велики. Радостный и веселый сел в экипаж Лагорио в сознании, что он оправдал себя перед Академией. Но что я сделал в эту поездку? Блаженствовал в приюте добрых хозяев, любовался природой, пел, зачерчивал, да набрасывал эскизики, собирая мотивы для будущих картин, не думая, что жизнь может все изменить и я останусь с одной надеждой сделать многое. Так иных захватывает старость, и жизнь их, могущая дать что-либо, не дала ничего. Следовало делиться своим, хотя и малым, но своевременно...