В крепостной деревне - 4

II.

 Ковалевка... Это то самое место, в котором искра, таившаяся в душе моей, разгорелась пламенем любви к Малороссии, к ее народу, песне, истории,-- все мне стало родным. Душа моя соединилась с Украиной горячей любовью, я страдал и плакал за нее, уходил в степь на могилы, там пел и плакал, слагая стихи, а Шевченко еще не знал, не читал; записывал слова непонятные для меня и заучивал их. Есть же, значит, в Малороссии что-то, что расшевелило мою душу и дало ей пишу, обратило в пожар таившуюся во мне искру. Я не мог надышаться вольным чистым воздухом, не мог наслушаться музыкальной речи; в сердце глубоко проникли звуки песен; и я начал их записывать от дивчат, молодиц и столетнего баштанника, проводя с ними часы; и радостно, и грустно было все, что чувствовал и не мог насытиться; хотелось слиться с народом.

 Дом, куда мы приехали, был деревянный, одноэтажный с мезонином, не новый, без всяких затей, с самой простой обстановкой, но педантически чист. Он стоял одиноко поодаль от скромных служебных построек и был обращен террасой в сад, весьма скромный, сливающийся с городом; в конце его изгибалась речка, распустив свои побеги по лесу, растущему тут же за садом. Павлин с пышным хвостом навещал нас на террасе, ручная дрохва гуляла по двору; тишина нарушалась лишь пением птиц и отдаленными звуками женской песни.

 Дядя постоянно лежал на диване и читал, затворив ставни от жары и мух; я постоянно бродил и рисовал с натуры. Иногда и дядя кое с чего копировал акварелью, которою запасся. Мы жили дружно; никогда у нас не было неудовольствий, но так было для меня, так мне казалось, и я не подозревал, что был бессознательным мучителем дяди. Об этом я узнал, спустя много времени, от своих родных в Москве. Я имел и имею привычку, лежа в постели читать на ночь; -читал иногда долго и в Ковалевке, а дядя постоянно караулил, когда я потушу свечу и до того времени не ложился спать. Случалось, что он заглянет ко мне в комнату и спросит: "А ты, Лев, еще не спишь?" -- "Нет, как видите, а что, разве что-нибудь нужно? -"Нет, нет; я только так, хотел посмотреть..." Я не догадывался, в чем дело. Или был, например, такой случай. Поехали мы в Полтаву на ярмарку, и я вечером ушел к евреям на сходбище и домой вернулся очень поздно; дядя в беспокойстве ходил по комнате, но мне ничего не сказал.

 В Ковалевке я отправился однажды под вечер в поле; наступила темь, тучи, дождь, гроза, и я, дойдя до могилы версты за две от дома, был радехонек, что один, пел и промок совершенно, и в самом веселом духе возвратился домой около полуночи. Дядя и тут едва решился просить меня скорее переодеться и напиться чаю, чтобы я не занемог. Выходит, что оба мы были чудаки; я не понимал его, а он не решался мне сказать, в чем дело. Милый и бесконечно добрый, бесконечно деликатный дядя, часто я тебя вспоминаю!

 Дядя Ипполит Иванович был тихий, добрый и не прозорливый; его обманывали и когда он замечал это, то не доставало у него духа уличить виновного; для этого он был слишком робок, хотя служил в молодости офицером, окрещен огнем и был ранен двумя пулями в грудь под Бородиным -- я видел следы этих ран.

 Мне рассказывали, что дядя, в один из своих приездов в Ковалевку, привез с собою камердинера; и этот негодяй уезжал по ночам в Полтаву {Ковалевка в семи верстах от Полтавы.} и там у судьи, с разными чиновниками, играл в карты, выдавая себя за секретаря дяди, что обнаружилось случайно, когда дядя приехал с ним в Полтаву. На этот раз дядя не вытерпел и камердинер был выслан безотлагательно в Петербург {Случай весьма хорошо передающий то время, нахальство лакея и простоту чиновников, чем объясняется возможность появления Хлестакова.}.

 Управляющий имением дяди был курляндец Карл Иванович, тоже большой негодяй, в знания и доброту которого дядя верил. Я же, постоянно находясь в сношениях с народом, много знал о нем, но молчал, выжидая случая рассказать все дяде. Немец всегда старался отстранить меня от народа и не раз дядя, предупрежденный немцем, советовал мне "быть с народом осторожнее, что это не Россия, народ хитрый, бунтливый, пожалуй, убьют". Я не придавал этому никакого значения, зная откуда ветер, и продолжал крестить детей в деревне, справлять должность боярина на свадьбе и проч. Однажды дядя меня зовет при немце и просит выслушать управляющего, а этот жаловался на бунт, на народ, который не хочет кончать своих уроков и говорит ему дерзости. Немец заявил, что без пана, который слишком добр, и, в особенности, без моего тут присутствия народ не посмел бы ослушаться, и потому просил дядю дать ему разрешение наказать бунтовщиков розгами, отправив их к становому, так как дядя не позволял сечь в усадьбе и вообще был против сечения.

 Когда немец ушел, дядя обратился ко мне: "Ну вот видишь: нельзя так обращаться с народом, пожалуйста будь осторожнее; ведь так, пожалуй, будет бунт... Лучше наказать нескольких ослушников, чем дожидаться худшего" {С год или два тому назад, крестьяне, по соседству с Ковалевкой, жестоко розгами высекли камергера Базилевского.}.

 -- А вы, Ипполит Иванович,-- ответил я,-- вот что сделайте. Прикажите прислать сюда, к вам, этих ослушников; расспросите их, почему они не исполняют своего урока, а потом и действуйте. Я знаю ваш народ, знаю что они вас хвалят, ничего дурного и неприятного с вами не будет.

 Дядя согласился и просил меня присутствовать при этом объяснении и, если можно, то предварительно мне объясниться с бунтовщиками и после рассказать ему в чем дело. Немцу приказано, чтобы завтра утром все пять человек непослушных и не кончивших урока были у пана.

 Утром я поджидал нетерпеливо, как разыграется эта сцена. Пришли пять женщин, хотя и говорил немец, что бунтовщики не придут, не послушаются. Это были пять бунтовщиков, пять зачинщиков, и из них три женщины были беременны на сносе, а две недавно родившие, с грудными детками. Вот этих-то пятерых хотел негодяй отправить на расправу в стан. Я расспросил в чем дело, и оказалось, что других ослушников нет, а эти пять женщин не могли на жниве кончить своих уроков по причине весьма очевидной. Бунтовщики дрожали, как в руках у меня когда-то пойманная куропатка. Я пошел к дяде и попросил его посмотреть на бунтовщиков. Увидя их, дядя обомлел. Женщины были отпущены; добряк дал им денег, позвал немца, разбранил его за глупость, ложь и ослушание, тем более что дядей было воспрещено посылать в таком виде беременных и кормящих грудью женщин на работы. Меня дядя поцеловал и благодарил.

 Очень сожалею, что не могу писать своих записок так, как бы следовало и хотелось, чтобы они были наполнены портретами лиц, о которых пишу, чтобы страницы и поля были испещрены рисунками всего, что подмечалось и собиралось тогда, чтобы к песням прилагались ноты. При этом желательно было бы избегнуть рутины, чтобы не вышло парадно и стройно, а было бы разбросано, как разбрасывалась жизнь,-- где пером, где карандашом или акварелью. Теперь уже нет возможности выполнить это, так как время упущено...

 Что остается еще сказать из этого периода моей жизни?.. Грустно было мне уезжать, прощаясь с родной для меня Украиной. Несколько слез я пролил, втайне сшил из полотна мешочек порядочной величины, насыпал в него земли и уложил в чемодан, а другой, маленький, также с землею, надел себе на грудь. Меня особенно тронуло то, что простой народ провожал меня со слезами; печальный сел я с дядей в дормез и мы выехали из усадьбы в обратный путь.

 Перед выездом спрашиваю я одну молодицу: а ты в прошедшем году тоже провожала пана?

 -- Ни, паныченьку, тыльки и побачила, як хата вже утикала.

 Действительно, дормез наш был похож на хату; чего там не было -- погребец, ледник, часы, аптека, постели, зеркало, ставни и проч.