Как делались соглашения с актрисами, - неизвестно, потому что договоры с ними содержателей театров происходили в Челышах. В конце поста делалось известным, что такая-то - в Полтаву, такая-то - в Курск; Червончик говорил, что он пригласил актрису на роли qrande-dame, с французскими фразами; Смальков - двух 'субреток', из которых одна с танцами, а другая 'с голосенком', может играть 'Материнское благословение'. Борис Климыч пригласил еще 'бытовую старуху' и 'молодого актерика на комильфотные роли'. Актеры Выходцев и Завидов решили отправиться на свой страх, без приглашения, первый - в Аккерман, второй - в Рыбинск. Белая зала все пустела и пустела. Заходили только несчастные суфлеры, самые необходимые и самые горькие и многострадательные люди в труппе, да актер Райский. Сначала он ходил 'при часах и при цепочке', потом при одних часах, без цепочки, потом совсем без часов, наконец и жемчужная слеза его скатилась где-то на Грачевке, в витрину Абрама Моисеевича Левинсона.
- Фортуны вам нет, Иван Степанович, - говорил ему Гаврила, - которые вот даже пьющие, все по местам разошлись, а от вас мы, окромя благородных поступков, ничего не видали, а вы без места остались.
- Ничего, Гаврила, выдержим!
- Вот этот хохлатенький-то, в клетчатом сертучке, по-собачьи-то лаял, за семь пирогов не заплатил... слопать-то слопал, а денег не заплатил... Буфетчик с меня вычел.
- Сколько?
- Семь гривен да три подливки особенно, по гривеннику, - рубль.
- А ты зачем подавал?
- Помилуйте, как же! Приходит человек с полным аппетитом, говорит, давай! Скушает - за мной!
- Деньги небольшие. Вероятно, он забыл. На, получи. Я плачу за него. Все-таки он товарищ мне по искусству.
- Именно как вы есть благороднейший человек, хо-ша и сами в стесненном положении... Покорнейше благодарим... человек я бедный...
- Поправимся... Прощай. Я, братец, никогда не унывал!
- Это уж последнее дело. Надо стараться, чтобы все в лучшем виде... - окончил Гаврила, провожая гостя до лестницы.
Дела Райского после святой недели действительно поправились... Он доплелся кое-как до Харькова, втерся за ничтожную плату в театр, сошелся со студентами тамошнего университета, стал посещать их беседы, на которых ему открылся совершенно новый мир. Молодые люди разъяснили ему, что такое Чацкий, что такое Хлестаков и вообще что такое драматическое искусство.
- Ну, скажите, пожалуйста, - наставлял его один студент, - зачем вы в Чацком кричите монологи до самозабвения, даже до одурения?
- Для эфекту, - робко возражал Райский.
- Разве сценический эффект в неистовом крике? А зачем вы пропускаете знаки препинания в монологах? Впрочем, вообще знаки препинания для вас больное место. Не дальше как вчера, в сцене у фонтана с Мариной Мнишек вам нужно было сказать:
Царевич я. Довольно! Стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться...
А вы прокричали:
Царевич я. Довольно стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться.
'Довольно стыдно мне' не может сказать царевич: это фраза гостинодворца.
- И мне позвольте вам заметить, - вмешивается другой студент. - Зачем вы во всех ролях выходите с завитыми волосами: Чацкий у вас завитой, Хлестаков - завитой, Скопин-Шуйский - завитой, Самозванец - завитой...
- А вот это уж совсем не хорошо талантливому артисту, - заключает молодой адъюнкт-профессор, - играя Полония в 'Гамлете', вы надеваете красную куртку с гусарским шитьем, накидываете сверху синий плащ, подбитый красным, в виде мантии, на голове у вас голубая ермолка с зеленой кисточкой, а на ногах ботфорты. Это ужасно нехорошо, неестественно и неверно.
- Ну, так что же, господа, - восклицал уничтоженный Райский, - научите меня, как надо играть.
- Научить вас, как надо играть, - мы не можем, а вот, как не надо играть, - можем, - отвечал адъюнкт.
Возвращаясь домой, Райский предавался унынию, плакал, сознавал свое бессилие и на другой день опять шел на беседу к студентам. Беседы эти сильно подействовали на его впечатлительную натуру: он стал слушать советы, стал совершенствоваться. Немалую тоже услугу ему оказал один богатый харьковский помещик, страстный театрал, гордившийся личным знакомством с французским актером Алан, не признававший Гоголя и Островского, предпочитавший им Кукольника и Полевого и преклонявшийся пред величием трагика Каратыгина, которого он называл 'генерал-адъютантом в искусстве'. Сидя в театре, высказывал резко свои суждения о пьесе и об игре актеров вслух, во время действия. Например:
- Пора спускать занавес - ничего не выходит.
Или:
- Вот так Офелия! Это кислота какая-то...
Про актеров:
- Если бы мой крепостной человек, я бы его... и т. д.
Актеры не обращали на его выходки внимания, потому он был добрейший человек и необыкновенный хлебосол. Драматические деятели находили у него роскошный обед без всякого приглашения.
- Очень рад, - встречал он гостя, - у меня сегодня суп из хвостов, севрюга малосольная, спаржа приехала, да каплун с трюфелями... Не знаю, будете ли сыты? А вы вчера, мой дражайший, прескверно играли. Извините! А уж как этот играл... ваш товарищ... Как его фамилия?
- Рубцов...
- Если бы он был мой крепостной человек, я бы ему таких рубцов... Черт знает что!
В это время входит Рубцов.
- А, здравствуйте! Мы вас, дражайший, браним. Вы вчера были отвратительны до невозможности! Если бы были мой... Помилуйте, так нельзя. Во втором действии монолог отлично прочитали... Хвалю!..
- Ваше превосходительство, это роль-то...
- Не оправдание! Гете сказал: нет дурных ролей. Не оправдание! Мне покойный Алан говорил... вы понимаете по-французски?
- Нет, ваше превосходительство.
- Жалко! Он мне говорил...
Разговор перебивает вошедшая актриса.
- Ах, Марья Ивановна, позвольте поцеловать вашу ручку. Вы вчера заставили меня плакать. Если бы проезжала через Харьков Арну-Плесси...
- Что вы, ваше превосходительство...
- Нет уж, извините, я даром не хвалю. Вот они оба играли вчера скверно - я сказал прямо, что скверно.
За столом его всегда можно было встретить двух-трех человек из предержащих властей, несколько проезжих через Харьков помещиков, актрис, актеров и непременного гостя всех обедов, отставного пехотного майора Нестеренко, который не признавал никаких вин, кроме водки, и пил ее в неограниченном количестве. В его диалоге были только три фразы: когда хозяин приглашал к водке, он говорил: 'Сердечная моя признательность вашему превосходительству'; вторая: 'Совершенно верно изволите говорить, ваше превосходительство', и третья: 'Нда-с! об этом надо подумать'.
После обеда гостеприимный хозяин, pour la bonne bouche, приглашал гостей в кабинет, где ставились ликеры, шампанское, зельтерская вода, фрукты и т. п., и прочитывал что-либо из драматических произведений Кукольника или Полевого. Власти, нагипнотизированные уже прежде чтением хозяина, поспешно удалялись; оставались только помещики, несчастные актеры и майор Нестеренко.
Вводя всех в кабинет, почтенный любитель драматического искусства говорил:
- Ну-с, господа, теперь позвольте мне, старику, показать вам свое искусство. Мы ведь не учились ему, а только потерлись около моего друга Алан, около Каратыгина - Мочалова не признаю, хоть и знаком с ним был, - и кое-что от драматических вельмож позаимствовали. Я вам сегодня прочту несколько сцен из 'Скопина-Шуйского' Нестора Васильевича Кукольника... На днях будет произведен в действительные статские советники... и давно пора... Патриот-поэт! Петька!
Входит маленький слуга-казачок.
- Принеси мне маленький кинжал...
Весьма важный аксессуар в сцене Ляпунова с Екатериной.
Петька приносил небольшой кинжал. Все усаживались по местам; майор не садился - слушал стоя, заложивши палец за пуговицу военного сюртука.
- Ну-с, я готов. Прочту сцену юродивого с Екатериной.
- 'Здравствуй, Катерина, пока господь дает тебе здоровье', - начинал он протяжным, заунывным голосом, от звуков которого, по третьему стиху, испустила пискливую ноту лежавшая под диваном собака.
- Петька! Сколько раз я тебе говорил, чтобы кобеля убирать. Запорю! Ужасно нервный кобель... Извините...
Здравствуй, Катерина, пока господь дает тебе здоровье,
И веселись, пока с тобой веселье...
Но придет час, его же знает небо,
Восплачется весь мир и сердце наше богу обнажится.
Какие превосходные стихи!
- Совершенно верно изволите говорить, ваше превосходительство.
В середине длинного монолога чтец с неудовольствием обратился к одному из слушавших помещиков:
- Петр Мироныч, ты бы шел в сад. Ты привык у себя на хуторе после обеда отдыхать.
- Я ничего, ваше превосходительство.
- Как ничего? Храпишь!..
- Это вам так показалось. Я слушаю с великим удовольствием.
Дойдя до сцены Ляпунова с Екатериной, он вскакивал со стула, бросал книгу, схватывал кинжал и кричал, подражая трагику Каратыгину:
Пей под ножом Прокопа Ляпунова,
Пей под анафему святого царства!..
- И эти стихи какой-то Островский вложил в уста пьяному купцу в своей комедии. И как это просмотрело третье отделение? Недоумеваю! Пьяному купцу, которых мы встречаем около винного погреба Костюрина. Я, разумеется, написал об этом в Петербург.
После чтения пили шампанское и шла беседа о драматическом искусстве. Говорил один хозяин.
- Вот если вы мне сделаете честь, пожалуете ко мне в четверг, я вам прочту 'Горе от ума' и расскажу вам кое-что, чего вы не слыхали. Вероятно, вы не знаете, что Фамусов списан с моего дяди, Филат Матвеича, известного декабриста... Конечно, это между нами... А Репетилов... ну, да это до четверга.
Истомленные чтением гости, выпивши по нескольку бокалов шампанского, расходились.
Вот к этому-то учителю и попал Райский. Мучил он его чуть не каждодневно, в продолжение целого сезона, закармливал его роскошными обедами, называл его своим дорогим учеником, делал ему подарки и, окончательно научив его, как играть не надо, вселил в него полное отвращение к его прежним сценическим приемам. Райский сделался отличным актером.
После святой недели драматических художников больше не было видно в Белой зале; все они двигались по предназначенным им пунктам: кто плыл по Волге, кто переваливал Уральский хребет, кто кочевал в степи, направляясь к южным городам, кто стремился к берегам Азовского и Черного морей, кого забрасывала судьба на конечный пункт Российского государства - на устье Северной Двины. И все это двигалось, совершая как бы предопределение. Ничто не останавливало: ни дальность пути, ни скудость средств при передвижении, ни перспектива разных сценических неудач - равнодушие публики, которую актеру часто приходится смешить 'сквозь незримые ей слезы', и других случайностей. Вперед, в храм славы, в храм искусства, в храм восторгов и самообольщения, в храм злобы и зависти! Вперед, в мир сплетен, в мир нескончаемых интриг, в мир озлобленного самолюбия и коварства!
Теперь уже не существует Белой залы, не существует и прежних актеров; актеры новой формации собираются в ресторане 'Ливорно', о котором впереди будет мое слово.
'Новое время', 14 марта 1890 г.
Свободное копирование
