Перед лицом графа Закревского

Перед лицом графа Закревского
(Из моей автобиографии)

      Во дни оны...

      Это было в 1857 году. Давать в то время великим постом публичные литературные вечера не позволялось, хотя первенствующие тогда артисты М. С. Щепкин и К. Н. Полтавцев почитывали в зале Купеческого клуба, но без афиш; да и при выборе пьес для чтения комический элемент изгоняли. Так, Щепкин читал из 'Полтавы' Пушкина, Полтавцев 'Клермонтский собор' Майкова и т. п., даже нагольный комик-буф В. И. Живокини, и тот должен был читать 'Светлану' Жуковского, что выходило, помимо его воли, ужасно смешно.

      В Москве гостил знаменитый французский комик Левассер,[1] давал он представления в Малом театре. Графиня Л. А. Нессельроде, дочь графа А. А. Закревского, пригласила меня на один из своих интимных вечеров, на котором был и Левассер. Репертуар моих рассказов был в то время очень не велик, и выступать на турнир с Левассером мне казалось страшным. П. М. Садовский, флегматически понюхав табаку, ободрил меня: 'Ничего-с, Иван Федорович, валяйте смело! Граф, если он там будет, так он этого Левассера и не поймет... А вы ему изобразите квартального (сцена в канцелярии квартального надзирателя, первый по времени мой рассказ), и чудесно будет!.. Очень доволен останется'.

      В назначенный час я вошел в гостиную графини и был ей представлен М. II. Лярским, блестящим гвардейским полковником.

      - Очень рада, - сказала мне графиня. - Вы его слышали?

      - Слышал в Петербурге.

      - Я очень рада!.. Он прекрасно!.. Он сейчас будет bon homme[2] петь... А вы поете?

      - Нет.

      Живая, бойкая, молодая, веселая графиня Лидия Арсеньевна засыпала меня вопросами и представила меня своей графине-матери, которая приветствовала меня с величайшей любезностью.

      - Много я слышала об вас, батюшка, - сказала она, - жалко, что граф не может быть сегодня, ну, да вы после доставите ему удовольствие вас слышать.

      Мысленно я огорчился, что граф был в отсутствии. Мне очень хотелось поближе посмотреть сподвижника Александра Благословенного,[3] покрытого

Славою чудесного похода
     И вечной памятью двенадцатого года.

      Цвет московского высшего общества занимал гостиную графини. Все находились под впечатлением левассеровских куплетов. Левассер исполнял их превосходно, и грим был необыкновенный, чему немало способствовала подвижность его личных мускулов. Он оставил у нас по себе много подражателей, был, так сказать, насадителем у нас куплета.

      Из мужчин первенствовали в гостиной графини M. Н. Лонгинов, А. Л. Потапов, тогда флигель-адъютант, и Б. М. Маркевич, камер-юнкер.

      Отворилась дверь из соседней с гостиною комнатой, вышел с сияющей улыбкой Маркевич, а за ним Левассер, загримированный старичком, в камлотовой[4] шинели, в кругленькой шляпе, под зонтиком, это - bon homme. Сдержанный хохот раздался в гостиной.

      Левассер имел полный успех. Восторгу не было конца. Наступила моя очередь. Неуклюже и застенчиво вышел я на средину гостиной и начал рассказывать. M. Н. Лонгинов передал Левассеру по-французски суть моих рассказов. Я тоже имел успех. Особенно рассказы мои понравились графине-матери.

      - От души я, батюшка, посмеялась, - сказала она мне при прощанье, - француз хорош, а вы лучше...

      Угрюмый А. Л. Потапов[5] вторил графине, Лонгинов наговорил мне много любезностей, а Маркевич[6] прочитал мне поучение.

      - Та среда, - говорил он, - из которой вы берете ваши рассказы, для гостиной не годится. Заметили вы, - Левассера все поняли, а вас нет, хотя вы очень хорошо передаете. Согласитесь сами: например, княгиня Щербатова никогда не бывала в канцелярии квартального надзирателя... Какой ей интерес в вашем рассказе? Вы в Петербурге сделались салонным рассказчиком и в Москве вам предстоит то же... Я слышал, что вас хотят приглашать многие. Мы с вами поговорим. Я вам подскажу, что нужно для гостиной. Вам нельзя идти на хвосте у Островского - он свою песню спел... Вам нужно... Мы с вами поговорим... Отчего вы не обратитесь к Тарновскому (переводчику водевилей)? Он для вас напишет, наконец - я вам напишу... Мы поговорим...

      Левассер так взглянул на мои рассказы: он сравнил меня со своим соотечественником Henry Monnier[7] и сказал, что если он моих рассказов не понял, то прочувствовал, и, крепко пожавши мою руку, назвал меня camarad'oм.

      Графиня Нессельроде спросила меня, отчего я не прочту своих рассказов в Малом театре.

      Я отвечал, что это постом запрещено.

      - А как же Левассер?

      - Иностранцам позволено.

      - Какой вздор! Граф вам разрешит. Я ему скажу.

      На другой день я получил записку, которую прочитав, выразумел, что я должен явиться к графу Закревскому в восемь часов утра, и не с главного подъезда, а со двора.

      По узкой лестнице взобрался я во второй этаж и очутился в длинной передней. Передняя проявляла кипучую деятельность. Несколько пар сапог со шпорами отражали от себя ослепительный блеск, а одна пара готовилась к восприятию блеска. Казачок-лакей смазывал ее ваксой, ходил по ней густой щеткой, дышал на нее и т. п. Сюртук с густыми белыми эполетами гордо распростерся на длинной вешалке, около него стоял длинный лакей с веником. На диване сидел в вицмундире чиновник со Станиславом на шее, рядом с ним какой-то купец.

      - Что вам угодно? - спросил меня толстенький старичок в сюртуке и белом жилете.

      - Мне нужно к графу...

      - По какому делу?

      - Графу известно, что я к нему приду.

      - Этого невозможно! - возразил старичок, осматривая меня с ног до головы. - Если прошение какое...

      - Нет, вы просто доложите. - Я назвал свою фамилию.

      - Все это я очень хорошо понимаю и фамилию вашу мне сказать не трудно, но только этого никак нельзя. Иван Дмитриевич, - обратился он к чиновнику, - объясните им.

      Чиновник посмотрел на меня в упор.

      - У вас, может, письмо есть?

      - Нет.

      - Трудно!

      - Да вы отчего же сказать не хотите? - спросил меня снова старичок.

      - Может, живописец, - процедил сквозь зубы лакей, стоявший у мундира.

      Несколько секунд раздумья.

      - Извольте, я доложу, только бы... чего не случилось. Извольте снять пальто.

      Я снял. Веник ерзал по мундиру, щетка сверкала по сапогу. Чиновник пристально смотрел на дверь, в которую ушел старичок.

      - Пожалуйте! - послышалось из двери, но уже тоном ласковым. - Пожалуйте! Граф сейчас выйдет.

      Мы вошли в обширную комнату, в которой стояло два огромных письменных стола.

      - Вот вы обождите здесь, - заговорил старичок шепотом. - Граф вон оттуда выйдет... Вы ему и доложите все, что вам нужно. Он добрейший человек и любит, чтоб с ним смело говорили.

      В дверях показалась в халате крупная, важная, плешивая, величавая фигура графа Закревского.

      - Здравствуй! - сказал он резким хрипловатым голосом.

      Я почтительно поклонился.

      - Да ты совсем молодой... Ты мальчик... Очень рад для тебя сделать все... Мне графиня об тебе говорила. Садись. Что тебе нужно?

      Я изложил свою просьбу, что желаю прочесть свои рассказы перед публикой.

      - Хорошо. Подожди здесь. Придет Федор Петрович, он тебя устроит.

      С этими словами граф вышел и воротился через полчаса в сюртуке без эполет. Вслед за ним вошел Федор Петрович.

      - Вот, Федор Петрович, в чем его просьба. Он просит...

      - Мне графиня говорила, ваше сиятельство... Я думаю, можно в частной зале, а не в театре... Ведь это решительно все равно... Графиня уж и зало нашла.

      - Прекрасно. Только ты, - обратился он ко мне, - съезди к Верстовскому (управляющему московских театров) и скажи ему, что я согласен.

      Маститый маэстро Верстовский изъявил полное свое согласие и пожалел, что он не может дозволить в театре.

      Первый мой литературный вечер дан был на Тверской, в зале А. А. Волкова. Вся московская знать почтила меня своим присутствием.

      На другой день я был приглашен к графу на вечер, на котором должен был участвовать Левассер и М. С. Щепкин. Вечер был блестящий. Михаил Семенович с чувством и одушевлением прочел стихотворение Пушкина 'Полководец' и произвел на участников двенадцатого года сильное впечатление. Старец-комендант Стааль прослезился. Левассер понравился барыням и молодому поколению. Антракт. Подали мороженое. Граф подозвал меня к себе и шутливо-повелительным тоном произнес: 'Зарежь его!' (то есть Левассера). Я вышел на эстраду и имел большой успех, даже удостоился рукопожатия от графа и от древнего старика Стааля.

      - Ведь он наш, Михаил Семенович, здешний... московский, - обратился граф к Щепкину.

      Михаил Семенович прослезился и поцеловал меня в лоб.

      После 1881 г.