Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 92

Вскоре мы получили в камеру ещё одного человека; это был грек по фамилии Калоеропулос[1]. По профессии он был табачный мастер и много лет работал в Гельсингфорсе на табачной фабрике Фенниа, принадлежавшей греку Кристидесу. У нас оказалось много общих знакомых или, во всяком случае людей, которых мы оба знали. Это внесло оживление в беседу, ибо всегда приятнее говорить о конкретных людях. В 30‑х годах он взял место табачного мастера на фабрике в Ревеле, принадлежавшей английской компании. Когда Эстония была присоединена к Советскому Союзу, он как греческий подданный имел возможность уехать оттуда, но невозможность взять с собой жену — он был женат на эстонке, а её, как уже советскую гражданку, не выпускали за границу, удерживала его — и он остался на старой работе.

Работа эта оплачивалась раз в пять хуже, чем при капиталистах, и тот факт, что он остался работать на этих условиях, был понят следователями как наличие у Калоеропулоса каких-то задних мыслей, помимо семейных причин. Видимо, он повёл себя недостаточно умно, пытаясь завоевать симпатии и доверие новых хозяев и новых потребителей, среди которых главнейшим был Балтийский флот, и войти в дружеские отношения не только с командованием, но и с простыми матросами. Бывший управляющий фабрикой, уехавший в Англию, написал ему оттуда письмо, в котором, видимо, в целях конспирации перевёл свою фамилию Вейскопф на русский язык — Белоголовый. Письмо было перлюстрировано цензурой. Далее один из бывших поставщиков табака, англичанин Букналл, находившийся в Стокгольме, а до того живший в Гельсингфорсе, прислал ему письмо через капитана советского судна, получившего оттуда фрахт на Ревель. Письмо это, видимо, своевременно не попало в руки МГБ, но Калоеропулос хранил свою переписку, и при обыске оно было найдено. На несчастье грека, Букналл в течение многих лет работал в Интелиженссервис»[2] и был известен советской контрразведке. В полученном им от Букналла письме (по словам Калоеропулоса) не было ничего компрометирующего; Вейскопф интересовался судьбой оставленного им в Ревеле имущества, а Букналл предлагал устроить ему место в случае, если тот пожелает покинуть Советский Союз.

Наивность и непонимание обстановки вели к тому, что Калоеропулос не чувствовал опасности в переписке с заграницей, но был в панике, когда в ходе следствия ему была предъявлена карта Ревельского рейда, найденная при обыске у его жильца, моряка по профессии, и яхтсмена. Такие карты имелись на каждой яхте, и до присоединения Эстонии к Советскому Союзу их можно было купить в любом магазине, торгующем мореходным оборудованием.

Панвиц и я предупреждали Калоеропулоса не рассказывать следователю о наличии у меня с ним общих знакомых, но он пренебрёг нашим предупреждением; в результате чего в один прекрасный день я был выдернут из камеры и переведён в другую.

Для меня это было вдвойне неприятно: я лишился в лице Панвица приятного сокамерника, тех небольших продовольственных лакомств, которыми он делился со мной при каждой покупке в тюремном ларьке. Кроме того, меня вызвал Калоеропулосовский следователь и подвергнул меня допросу о наших общих гельсингфорсских знакомых, в частности о Букналле, с предъявлением мне для опознания его фотографии, видно, вырезанной из какой-то групповой фотографии на пирушке, так как он был снят с рюмкой в руке и улыбкой на лице.

Других последствий для меня всё это не имело.

Мои новые сокамерники были менее приятные люди. Один из них был латыш из Виндавы по фамилии Карлсон; у него не было одной ноги; по его словам, он лишился её, работая сцепщиком на железной дороге. Обвинялся он в сотрудничестве с немцами при оккупации Латвии. В чём это сотрудничество могло выражаться — было для меня неясно, так как Карлсон работал станционным сторожем. Сам он утверждал, что является жертвой недоразумения и доноса недоброжелателей.

Второй был бессарабец-еврей, окончивший юридический факультет Ясского университета. При присоединении Бесарабии к России он вступил в коммунистическую партию, окончил военное училище, был офицером Советской армии, где во время войны дослужился до чина капитана.

По окончании войны, ввиду знания им румынского языка, он был прикомандирован к так называемой смешанной контрольной комиссии в Бухаресте. Это прикомандирование оказалось для него роковым, как, впрочем, и для ряда других лиц, работавших в этих смешанных комиссиях, которых я позже встречал в лагерях в таком большом количестве, что у меня создалось впечатление, что комиссии эти, вернее, их сотрудники, по окончании своей работы сели в лагеря почти в полном составе.

Как бы там ни было, а Шкода — так звали моего сокамерника — сел, как и большинство других, сел для себя неожиданно. Его пригласили проехать в Москву по служебному делу, и когда он вышел на аэродроме, его тут же арестовали и привезли на Лубянку. Обвиняли его в связи с американцами. Как и у большинства, у него была и личная, угнетавшая его драма: он беспокоился за свою жену, которая, по его словам, не имела понятия, куда он исчез, и осталась в Бухаресте. Мне он был малосимпатичен как ввиду его прошлого, так и из-за его неоднократных заверений в коммунистических убеждениях и симпатиях. Но особенно неприятно было хамство, которое он проявлял в отношении безобидного и тихого латыша.