Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 89

Со стороны никто не подумал бы, что везут арестованного, так все было замаскировано. Лейтенант снял шинель и, сидя в углу, погрузился в чтение «Хождения по мукам» Толстого. Один из сержантов сидел против меня, и мы с ним разговаривали, а другой, стоя в коридоре вагона, курил и смотрел в окно. Прямо против нашей двери на откидных стульях за откидным же столом сидела еврейская пара, пожилая мамаша с великовозрастным сыном, они делали бутерброды и пили чай. Очевидно, антиеврейская кампания уже начиналась, так как один из сержантов, окинув их внимательным взглядом, сказал:

— Интересно, о чём эти жиды разговаривают?

Остальное население вагона, почти исключительно мужчины, переоделись в пижамы, у всех одинакового рисунка — чёрные в красную полоску — и разгуливали в таком виде по коридору и даже ходили в них в вагон-ресторан. Нам принесли оттуда чаю с лимоном, и мы, открыв наши продовольственные ресурсы, мирно поужинали. При этом я заметил, что сержанты получили на дорогу почти то же, что и я, только сахару было больше и, кроме того, им дали по кусочку масла. Отметил я также, что места, мне предназначенные, имели номер 6–7, то есть в сумме опять 13.

Высокий военный в чёрной форме с малиновыми выпушками и в малиновой фуражке, комендант поезда, заходил к нам несколько раз посидеть. Он был, видимо, в курсе дела, так как расспрашивал меня о Финляндии. Он рассказал, что во время войны был лётчиком и принимал участие в бомбардировке Гельсингфорса в феврале 1944 года, и интересовался размерами причинённых повреждений. Я удовлетворил его любопытство и поинтересовался, действительно ли в этих налётах принимали участие до 2500 самолётов, как у нас рассказывали в то время.

— Да, примерно это так, — ответил военный, — аппараты вылетали с целого ряда аэродромов, весьма друг от друга отдалённых: из Тихвина, Ярославля, Клина и т. д.

Когда я осведомился об его роли в поезде, он объяснил, что его функции чисто полицейские: следить за порядком, а главное — за ворами, которых после войны развелось невероятное количество. Сейчас стало потише, многих переловили, а вначале в поезде, следовавшем из Ленинграда в Москву, происходили от 5 до 6 вооружённых ограблений. Но и сейчас надо держать ухо востро.

Я лёг спать около 12 часов, попросив сержанта разбудить меня, когда станет светать, чтобы смотреть в окно. Меня разбудили в пятом часу, и я, быстро одевшись, стал рассматривать всё, что в окно было видно.

А видно было много интересного. Во‑первых — полное отсутствие мужчин: всюду мелькали и работали женщины, но детей, несмотря на ранний час, было множество. Одежда на всех — на детях и на взрослых — была плохая, доминировали грязно-серые цвета, рваные заношенные телогрейки, не лучше тех, которые мы имели в лагере, и очень плохая обувь. Многие были в лаптях.

Наш поезд хотя и назывался «Красной Стрелой», шёл довольно медленно: мы выехали из Ленинграда в 10 часов вечера, а в Москву приехали около 11 утра. Здесь мы подождали пока пассажиры покинут состав, и лейтенант отправился на рекогносцировку. Вскоре он вернулся со старшиной и  солдатом в форме МГБ. Я распрощался с моими спутниками и, будучи выведен через какой-то боковой выход, был помещён в столь знакомый мне воронок, доставивший меня на Лубянку. Отсюда после трёхчасового сиденья в боксе я был отвезён в столь не милую моему сердцу Лефортовскую тюрьму.

На этот раз меня привезли туда с какого-то другого входа, я вначале не понял, куда я попал, и только пройдя баню, сообразил, что это Лефортово. После шмона и санобработки я оказался в камере, сумма номеров которой опять была 13. Камера помещалась во внутреннем углу буквы «К» и потому даже днём была почти совершенно тёмная.