Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 86

Глава восемнадцатая

НОВОЕ СЛЕДСТВИЕ НА НОВЫЙ ЛАД

Через пару дней после моего «изобличения», вскоре после получения утром кипятка и хлеба, дверь в мою камеру отворилась и последовательно вошли: корпусной надзиратель, девушка в белом переднике, концы которого она держала в руках, и дежурный надзиратель. Корпусной держал на манер букета цветов большой фунтик из белой бумаги. Я встал и с некоторым недоумением смотрел на вошедших.

— Следственная часть, — объявил корпусной, — посылает вам продовольственную посылку.

С этими словами он передал мне фунтик, содержащий два кило колотого сахара. Я взял фунтик и стоял с ним, как юбиляр, принимающий подношения от какой-то делегации.

— Посылка состоит, — продолжал корпусной, — из 2 кило колотого сахара, 2 кило сахарного песку, — песок и все дальнейшее находилось в переднике вошедшей с ним девушки, откуда он доставал всё последующее и складывал на столике, — 6 пакетов махорки, 4 книжек курительной бумаги, 3 коробков спичек, 250 граммов мыла. Кроме того, вам выписаны следующие продукты, — при этих словах он вынул из кармана записку стал по ней читать:

— Крупы ячневой 2 кило, рису — 1 кило, манной — 1 кило, овсянки — 1 кило, масла растительного 1 ½ литра, мяса — 4 кило, рябы — 5 кило и картошки 10 кило. Все эти продукты сданы на кухню, где из них вам будут приготовливать кушанья. Обычный тюремный паёк вы будете получать своим порядком, а дополнительные блюда вам будут давать в 2 часа дня и в 8 часов вечера. Кроме того, вы будете получать ежедневно 400 граммов сухарей; вам выписаны белые сухари, но боюсь, что белых у нас нет, вероятно, их заменят чёрными.

Произнеся эту тираду, корпусной улыбнулся, видимо, глупому выражению моего лица и удалился, сопровождаемый своей свитой. Я прямо не знал, что подумать, однако это «дополнительное» питание было очень мне кстати, тем более что оно и по качеству, и по количеству превосходило «основное» тюремное.

24 декабря 1947 года меня вызвали часов в 7 к следователю. Я всё время обдумывал, в каких словах мне выразить благодарность за посылку, чтобы не вышло слишком восторженно. Однако, войдя в кабинет следователя, я увидел неизвестного мне майора, и благодарность завязла у меня в горле. — Садитесь, — сказал следователь, — мне поручено снять с вас допрос об Александрове. Должен вам сказать, что я чрезвычайно занят и хотел бы всё проделать возможно скорее; поэтому я думаю, что самое практичное будет сделать так: вы мне расскажите всё, что вы по этому вопросу знаете, я составлю допрос и прочту вам, а вы подпишете. Согласны?

 Как я упомянул раньше, фамилия Александрова за 25‑летний срок совершенно улетучилась из моей головы, и я растерянно посмотрел на майора. Он перебирал лежавшее перед ним на столе документы и, подняв какуюто бумажку, обратился снова ко мне.

— Вот здесь бумага, на которой не хватает вашей подписи, она, видимо, не была вам зачитана. Известно ли вам, что постановлением ОСО от июля месяца 1947 года отбывание срока в лагерях заменено вам тюремным заключением?

— Нет, — сказал я растерянно.

Дело в том, что ОСО сделало такое изменение всем, привезённым одновременно со мной из Финляндии, но мне тогда это не было известно,

А поэтому я решил, что такая мера относительно меня явилась следствием моей попытки списаться с женой. Одновременно мне пришла в голову мысль, что сегодня сочельник Рождества, и это подарок к празднику. Горький подарок, так как мало радости провести в тюрьме оставшиеся мне 8 лет заключения.

— Так распишитесь заодно, — сказал майор, — и перейдём к делу.

Я объяснил майору, что совершенно не имею намерения его задерживать, но не представляю, о каком Александрове идёт речь. Следователь в  недоумением посмотрел на меня и сказал: «Но, позвольте, несколько дней назад вы сами подтвердили идентичность вашего письма к Начальнику штаба Ленинградского военного округа Александрову, а теперь вы недоумеваете, кто это такой». Я объяснил причину моего недоумения, и он быстро составил протокол согласно моим показаниям.

В сущности это был единственный допрос в Ленинграде, который касался меня самого; в дальнейшем все допросы и разговоры касались Ляпидевского и наших с ним взаимоотношений. К моему делу, в смысле его осложнения, всё это не имело отношения, так как § 6 58‑й статьи, гласящий о шпионаже, я уже имел.

Вежливость, продовольственные посылки и т. д. предназначались, чтобы задобрить меня. Контрразведка хотела знать, не работал ли Ляпидевский для Финляндского Генерального штаба, и хотела, в данном случае знать правду — это вытекало из хода всего дальнейшего следствия. Я не буду его описывать, так как особо интересного в нём ничего не было. В основном мне говорили, что Ляпидевский проштрафился в чём-то другом, а моё показание только деталь, по существу не могущая повлиять на его судьбу. Ясно, что контрразведка не стала бы копаться в архивах и вытаскивать дела 25‑летней давности, если бы против него не было бы более актуальных вещей. Но это были только какие-то подозрения, только разговоры, и, несмотря на мою тогдашнюю неопытность, интуитивно я понимал, что главный удар против моего бывшего товарища должен будет исходить от меня.

Допросы бывали иногда трудные, в особенности, когда кроме Рыбакова присутствовали ещё два следователя, старавшиеся сбить меня неожиданными вопросами и поймать на противоречиях, причём все эти разговоры стенографировались. Но так как я говорил только правду, то сбить меня им не удавалось. Должен и здесь подчеркнуть — Ляпидевский в действительности был не виноват.

Хорошее питание восстановило мои силы и здоровье, я пополнел, выспался и отдохнул. Рыбаков сдержал своё слово и не беспокоил меня ночными допросами, вызывая часов в 7 вечера и отпуская спать к 10 часам, кроме одного случая, который я здесь опишу.