Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 85

Через неделю мы узнали из газет, что все арестованные врачи сознались в инкриминируемых им преступлениях и что остаётся только вынести им приговор. Сущность всем была ясна — расстрел. Я совершенно убеждён, что никакое потрясение и возмущение общественного мнения не спасло бы ни кремлевских врачей, ни прочих евреев, живших в России, от жёсткой руки МГБ, но смерть Сталина актуализировала борьбу за власть в верхушках коммунистического мира. При жизни Сталина наследниками считались последовательно Киров[1], Жданов и Маленков[2]; за смертью двух первых остался последний. Но Берия, имевший в своих руках мощный аппарат государственной полиции, собственную полумиллионную армию войск МГБ, естественно, считал наследником себя. Подтянув свои войска к Москве, он хотел произвести захват власти.

ЦК партии прекрасно знал, что это повлечёт за собой его личную гибель в целях самозащиты предпринял свои меры. Борьба, как нам известно, была непродолжительна: Берия был расстрелян. Но оставался весь старый аппарат МГБ. Центральному Комитету партии было известно как об «установочных операциях», так и о невиновности кремлёвских врачей, хотя те «сознались» в своих преступлениях. Поэтому как раз в эту дырку члены Центрального Комитета просунули свои руки и моментально открыли то, что им было и до того известно, а именно, что МГБ является государством в государстве, что оно творит беззакония и, наконец, что оно может быть опасно для них самих. В самом ЦК шла борьба за власть, приведшая в результате на «Российский Престол» Хрущёва, причём никому из членов Центрального Комитета не было желательно, чтобы кто-либо из них самих возглавил МГБ. Поэтому МГБ было раскассировано, чрезвычайные полномочия были отняты и наиболее преданные Берии лица расстреляны. Случилось так, что в первую голову были расстреляны как раз члены того следственного аппарата, которые вели моё первое дело в Лефортовской тюрьме в 1945 году, а именно: начальник следственного отдела Кузнецов, его заместитель Герасимов и мой следователь Рюмин. Кто ещё из приспешников Берии и его ставленников сложил свои головы и вообще сложили ли они их, мне неизвестно, так как в газетах было сообщено лишь о нескольких лицах. Хрущёв позже справедливо хвалился тем, что он указал политической полиции её место в государстве.

Однако, если деятельность государственной полиции была официально скомпрометирована, то антиеврейские статьи отнюдь не были объявлены неверными и несправедливыми, и антиеврейская кампания продолжалась, приняв другие формы. В доказательство этого положения я приведу случай со мной самим в 1954 году, когда я занимал место культорга на 43‑м лагпункте Озерлага.

Культорг имел массу работы на лагпункте и исполнял много функций, вытекающих из его наименования, но по штату никаких помощников ему не полагалось, причём в большинстве случаев он должен был быть ещё и художником. Недостающие персонажи замещались заключёнными инвалидами. У меня работали в качестве библиотекаря, учётчика индивидуальной производительности труда, сотрудника и составителя стенных газет, выходивших каждую неделю, два еврея-инвалида — один бывший редактор иностранного отдела «Известий», милейший доктор Ихок, а второй — бывший старший бухгалтер одного из больших московских трестов по фамилии Островский. Однажды в мой кабинетик, находившийся при столовом зале, зашёл начальник лагпункта старший лейтенант Буровцев и с места в карьер огорошил меня вопросом:

— Скажи, Бьёркелунд, ты случайно не еврей?

— А что? Разве у меня такая наружность? — ответил я вопросом же.

Начальник оглядел меня испытующим взглядом и сказал:

— Нет, наружность у тебя не еврейская и на жида ты не похож, но если евреи куда-нибудь заберутся, всегда тянут своих, и вот я вижу: у тебя половина сотрудников евреи. Неужели ты не можешь найти кого-нибудь другого для работы в культчасти?

— Гражданин начальник, вам должно быть известно, что на нашем лагпункте очень мало интеллигентных сил, а те, которые есть, либо не инвалиды и  потому мне недоступны, либо работают в конторе, что для них, конечно, выгоднее, так как их работа в конторе оплачивается, тогда как я ничего не могу предложить своим сотрудникам кроме маленьких поблажек, по существу, им и не так необходимых. При этом я беру на себя смелость указать, что «половина» — величина по размерам неопределённая: половина слона и половина кролика друг другу не равны. У меня, считая дневальных, 5 человек, а евреев два, это меньше половины и приближается к трети.

— Довольно, довольно, я знаю, что у тебя язык хорошо подвешен. Только вот что — в течение недели подыщи на их место кого-нибудь другого.

С этими словами он вышел.

Я оказался в очень затруднительном положении. Мой начальник лейтенант Вотинов был в отъезде и без него я не имел никакой опоры или защиты. Ихок и Островский были прекрасные работники, кроме того, меня с ними связывала личная дружба, и я не хотел их огорчать. Это с одной стороны. С другой — я действительно не мог себе представить: кем их замещу? Я решил ждать возвращения своего начальника, чтобы вместе с ним найти выход из положения. Но прежде, чем тот вернулся, Буровцев опять зашёл ко мне и спросил, исполнил ли я его приказание. На мой отрицательный ответ и просьбу указать мне лиц, коими я мог бы заменить этих сотрудников, Буровцев мне сказал:

— Мы по всей России их заменили, а здесь в лагере вдруг оказывается, что они незаменимы. Ну, тогда я буду действовать иначе — и, хлопнув дверью, он ушёл.

Я понял его слова как конец деятельности в качестве культорга 43‑го лагпункта, но оказалось это было не так.

Подъём на лагпункте производился в 6 часов утра, я же, по вольности дворянства, вставал в 7 и шёл к себе в рабочую комнату, где обыкновенно завтракал вместе с неким Сашей Жашковым, бывшим шофёром кремлёвского гаража, работавшим у меня в КВЧ в качестве переплётчика. Через два-три дня после последнего разговора с Буровцевым я, придя утром завтракать, узнал от Жашкова, что сейчас же после подъёма Ихок и Островский были вызваны на вахту с вещами и отправлены на другой лагпункт, находившийся от нас в 10 километрах.

С трудом нашёл я замену ушедшим, а начальник лагпункта, зайдя как-то в помещение КВЧ, смеясь, сказал:

— Ну, вот и устроились, и чесноком не пахнет, воздух чище, и людей, оказывается, найти можно было.

Я не нашёлся, что ему ответить.

На этом я кончаю эту главу и перехожу к описанию моих дальнейших злоключений. Упомяну только, что то положение евреев, которое они имели до этой установочной кампании, больше уже не восстановилось, и Хрущёв мог бы сказать, что и им он тоже указал на их место в советском государстве. Из разговоров с советскими обывателями я вынес впечатление, что только в торговых органах евреям удалось удержаться в относительно большом количестве, но это, вероятно, вполне заслуженно.