Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 82

Теперь я должен вернуться несколько назад и объяснить происхождение этой записки и то, почему предъявление её произвело на меня такое сильное впечатление.

Я упоминал в своей автобиографии, что до осени 1922 года я вёл активную разведку в Советском Союзе до того времени, когда случился провал одного из наших агентов, Парвиайнена, работавшего параллельно со мной. Провал повлёк за собой арест моей жены и некоторых лиц моей агентуры. Процесс был очень раздут большевиками и проводился в порядке «показательного» под названием «дело Эфрона», по фамилии одного из главных агентов Парвиайнена. В результате этого процесса два человека были расстреляны, несколько получили от 5 до 10 лет заключения, в их числе моя жена, обвинённая в «недоносительстве»; но все мои люди были оправданы за отсутствием улик, и моя фамилия нигде не была упомянута.

Но все мои агенты, напуганные происшедшим, рассеялись во все стороны. Один, поляк, уехал в Польшу, двоим я сам помог проехать через Финляндию во Францию, откуда они позже эмигрировали дальше. Я остался без агентуры и ломал голову над тем, как наладить новые связи. Случай свёл меня в Гельсингфорсе с одной дамой по фамилии Главацкая-Ваденшерна[1]; её отец, генерал Ваденшерна[2], был командиром Стрелков Императорской Фамилии. Он был расстрелян большевиками вместе с сыном-пажом в Вологде по ликвидации Белого движения на севере России. Её муж, полковник Главацкий[3], очень боевой офицер, имевший в войну 1914 года 11 ранений и награждённый «полным бантом», не вынес эмигрантской жизни в Финляндии; по поручению какой-то белой русской организации он отправился в Россию, попался там и тоже был расстрелян.

Эта дама, как я выяснил позже, имела отношения с русским генералом Хегстремом, позже умершим, который в то время был представителем РОВС'а в Финляндии. Генерал уговорил её поехать в Ленинград с некоторыми его поручениями, характер которых остался для меня неизвестным. Официально причина её поездки объявлялась желанием уладить какие-то имущественные вопросы, для чего ей была предоставлена виза Министерства иностранных дел Финляндии.

Г‑жа Ваденшерна предложила мне наладить нужные для меня связи, объяснив, что Гиттис[4], командовавший в то время войсками Ленинградского военного округа, был товарищем её мужа по Павловскому училищу и 147‑му Самарскому полку, а его жена была её лучшей подругой по Институту. В качестве компенсации за это дело она просила оплатить её поездку.

Сказано — сделано. Однако Гиттис категорически отказался от сделанного ему предложения, но у него в доме г‑жа Ваденшерна познакомилась с начальником Штаба округа, жена которого тоже оказалась её институтской подругой. Этот легко согласился на всё, причём был уговор, что он будет ежемесячно присылать нам копии секретных приказов Округа, за что ему будет выдаваться вознаграждение в размере 10 000 финских марок в месяц. В качестве связи г‑жа Ваденшерна уговорилась с одним мелким служащим Финляндского консульства, впоследствии умершим, который согласился служить в качестве передатчика.

Первые сведения, присланные Александровым[5] (фамилия начальника Штаба за 25‑летней давностью совершенно ускользнула из моей памяти), весьма незначительны и не содержали секретных приказов. Условленные 10 000 марок я всё же ему послал. В присланных через месяц сведениях приказов опять не было, но что было хуже — они состояли из сведений явно дезинформационного характера, вследствие чего мы прекратили с ним сношения, и всё дело заглохло. После этого я уже не возобновлял налаживания связей, а перешёл на предложенную мне работу в отделе печати. К несчастью, я забыл не только фамилию Александрова, но и то обстоятельство, что я написал ему записку, теперь находившуюся перед моими глазами.

После некоторой паузы полковник с невозмутимо спокойным лицом сказал:

— Ну, теперь рассказывайте всё и только правду, чтобы не попасть опять в дурацкое положение, которое, мне кажется, не подходит ни к вашему возрасту, ни к положению, в котором вы находитесь. Я слушаю ваше объяснение, пожалуйста!

Мне оставалось только рассказать, как обстояло дело. По окончании рассказа полковник спросил:

— Вы совершенно уверены, что все представители вашей агентуры того времени покинули Советский Союз?

— Да, я сам помог им в этом, — ответил я.

— Боюсь, что вас снова ожидает неприятная неожиданность: Ляпидевский здесь.

— При чём же здесь Ляпидевский? Он у меня на связи не был и никогда не был моим агентом; мне совершенно непонятно, почему вы упомянули эту фамилию — я её не называл.

 — Ну, этот вопрос мы тоже выясним, вот Рыбаков этим займётся, — сказал на это полковник, после чего он встал и быстрыми шагами вышел из комнаты.

Вслед за этим меня отвели в мою камеру.

Два брата Ляпидевские, Владимир и Евгений, были сыновьями священника военно-морского ведомства и свою юность провели в Либаве. Позже оба поступили в Морской корпус и с успехом его кончили — старший годом раньше, а младший вместе со мной. Близок я с ними никогда не был и даже, кажется, не встречался, будучи в офицерских чинах, чему способствовала разность флотских подразделений, на которых мы служили: Владимир служил в Минной дивизии, Евгений — в бригаде крейсеров, стационировавшей в Ревеле, а я — в 1‑й бригаде линейных кораблей, базировавшейся в Гельсингфорсе.

После революции Владимир Ляпидевский, принимавший участие в Белом движении на севере России, обосновался в Гельсингфорсе, где и умер в 1953 году, всю эмигрантскую жизнь проработав простым шофёром на грузовых машинах.

Брата Евгения революция застала в артиллерийских офицерских классах, окончив которые он пошёл в Артиллерийскую академию, после чего остался при ней и служил преподавателем, а позже стал там же профессором, написав ряд научных трудов и учебников. Никакой связи или переписки между братьями не было, и о судьбах друг друга они точного представления не имели.

В 1919 году, гуляя с моей первой женой по Петербургской стороне Петербурга, я встретил Евгения Ляпидевского, бывшего в то время в очень тяжёлом материальном и моральном положении. Его бросила жена (если память мне не изменяет, он был женат на дочери адмирала Фабрицкого[6]; он, занимая береговую должность, должен был довольствоваться береговым довольствием и тыловым красноармейским пайком, в то время довольно незначительным, вследствие чего плохо питался и находился в очень подавленном состоянии.

Я лично был устроен хорошо. Занимая в Петроградском военном порту место начальника топливного снабжения, я, ввиду связанной с этим местом возможностью получать продовольствие маршрутными поездами с юга России, имел его в избытке. Топлива я тоже имел в достаточном количестве, квартира не была разграблена, поэтому я счёл своей обязанностью помочь попавшему в беду товарищу и, посоветовавшись с женой, пригласил Ляпидевского жить у меня со всеми вытекающими из этого для него удобствами. Он с благодарностью согласился и прожил у меня до того времени, когда он по службе был переведён в Кронштадт.

Весной 1921 года, оформив свое финляндское гражданство, я поступил на службу в Финляндское консульство в Петрограде, а с осени 1921 году получил место дипломатического курьера Финляндского Министерства иностранных дел. За этот период я встретил Евгения Ляпидевского два раза. Он тогда уже поступил в Академию. Один раз я привёз ему письмо от его брата Владимира и отвёз последнему его ответ, в другой раз предложил ему свои услуги на предмет получения разрешения на въезд в Финляндию в том случае, если бы он хотел эмигрировать.

На это предложение Ляпидевский ответил отрицательно, мотивируя это так. Он офицер и таковым остался, служил он и служит тому народу, к которому он принадлежит, а не режиму, ибо режимы могут меняться, а народ остаётся. Он всегда имел склонность к научной работе, а заниматься таковой в эмиграции ему не представляется возможным. Бежать из своей страны, чтобы, по примеру брата, грузить пароходы и работать шофёром, он не находит нужным. Здесь ему представляется полная возможность посвятить себя научной работе, и, возможно, что в этой области он достигнет многого. Конечно, нельзя жить и работать в Советской России с психологией и установками Царского офицера, поэтому он постарается перестроить свои взгляды и воспринять то, что нынешнее положение может дать в смысле идеологии.

Я согласился, что действительно в таком случае бежать отсюда не стоит, если он думает, что справится с намеченной задачей, — то это его счастье.

После этого разговора, происходившего в 1921 году, я никогда Евгения Ляпидевского больше не видел, и ни мне, ни его брату Владимиру судьба его была неизвестна. Кроме, впрочем, такого случая или эпизода из его жизни: когда моя первая жена была арестована в 1922 году органами ГПУ, то произошло это за несколько дней до дня рождения её матери, моей тещи, а так как в квартире была устроена засада, то все родные и знакомые, пришедшие в этот день её поздравить, были захвачены и отвезены на Гороховую, 2, бывшую в то время главной квартирой ГПУ. Большинство из них после ряда допросов были выпущены ещё до суда, Ляпидевскому же пришлось фигурировать и на суде, где он был оправдан и постановлением суда освобождён.

Никакого отношения к моей разведывательной деятельности он не имел, да, я думаю, и не знал о ней. В качестве возможного источника сведений он меня не интересовал, так как я флотом, бывшим тогда в полном упадке, не интересовался.

Этим объясняются мои удивление и растерянность, когда фамилия Ляпидевского вдруг была мне брошена в момент моего замешательства. Объясняется это незнанием в то время того, с чем я ознакомился впоследствии.

Но, чтобы читателю стало понятнее то, что со мной произошло, как тогда, так и после, я считаю нужным дать соответствующее объяснение в отдельной главе.