Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 80

При следующем вызове я очутился в той же комнате, но за столом на этот раз сидел майор лет 35. Все предварительные сцены повторились, кроме, к сожалению, появления чая, но барственная вежливость полковника заменялась у майора вежливостью приказчика из галантерейного магазина и производила впечатление наигранной. Папиросы оказались у него на столе. Когда я закурил, майор, оказавшийся следователем 3‑го отдела (контрразведки) МГБ Рыбаковым, начал продолжительный монолог, сводящийся к следующему.

Незадолго до меня на этом месте сидел другой бывший офицер Императорского флота, захваченный в Риге. Он прямо заявил Рыбакову, что он идейный враг коммунизма, где бы таковой себя ни проявлял, что он по национальному самосознанию русский, и так как в России сидят у власти коммунисты, он всегда будет бороться против такой России. Его политическое сознание стоит выше национальных предрассудков, поэтому он примыкал к тем, кто с этой коммунистической Россией боролся. Много лет он работал в английской разведке, но когда Англия оказалась в одном лагере в Советским Союзом, он охотно примкнул бы к немцам, но последние, зная, видимо, что он много лет сотрудничал с англичанами, ему не доверяли и работать с ним не хотели.

Рыбаков хочет знать, похожа ли моя установка на установку того офицера, причём он заверял меня, что моё высказывание будет рассматриваться им как частное мнение и на ведущееся им следствие влияния иметь не будет; оно лишь облегчит дальнейшую работу, обрисовав ему мою личность.

Я усмехнулся и сказал:

— Я не совсем понимаю, зачем вам это нужно и каким образом это может вам что-либо облегчить, но я ничего не имею против того, чтобы высказать вам это, даже если вы захотите внести мои слова в протокол допроса, так как я не прячусь и не умалчиваю, что коммунистическая система и скрывающийся за этим государственный капитализм не имеет во мне поклонника. Я считаю, что отрицательные явления при его проведении, осуществлении и существовании не оправдывают того положительного, что эта система может дать. Если ссылаться на историю и признавать, что каждая новая экономическая система, сменяющая существующую, есть прогресс, то нужно признать, что закрепление крестьян было прогрессом, но я лично не приветствую обращения миллионов людей в рабов ради экономического прогресса страны, и поэтому то закрепощение людей государством, которое влечёт собой государственный капитализм, я тоже приветствовать не могу. Относительно России я нахожу, что её народ сам определяет свою судьбу и за это удачное или неудачное определение несёт последствия. Я лично русским себя не считаю и не чувствую; я чувствую себя финляндцем, я люблю Финляндию и хотя сам принадлежу к её национальному меньшинству — шведам, люблю и уважаю также нацию большинства — финнов — за их выдержку, трудолюбие, патриотизм и демократичность. Я, безусловно, против введения коммунизма в моей стране, потому и принадлежал к Шюдскору, который был создан специально для борьбы с насильственным введением коммунистической системы.

Другими внутренними, чисто политическими, вопросами я интересовался мало и при выборах в Парламент я всегда отдавал свой голос Шведской народной партии[1], которая в наших условиях является партией национального шведского меньшинства Финляндии, объединяющей людей не по социальному признаку, а по национальному. В ваши дела я никогда не вмешивался, в каких-либо русских антисоветских организациях и группировках не состоял и никакой совместной работы с ними против вас не вёл. Для этого, кроме национальной, у меня было ряд других причин. Началом, связующим меня с эмигрантами, был русский язык, который я, получив образование в России, прекрасно знаю. Он, может быть, таким же связующим началом между вами и мной, но дальше этого наша связь не идёт. Обвинение меня по статье 58‑й и § 8 о терроре в силу того, что я якобы принимал участие в какой-то русской организации, которую вы рассматриваете как террористическую — каковой она, возможно, и была, но о существовании, которой я и не подозревал, — нельзя рассматривать иначе, как иронию судьбы. Моё участие в этой организации высосано из пальца вашим московским руководством. Зачем им было это нужно — мне неизвестно, но популярность вашей системы от этого в моих глазах, могу уверить, не повысилась. Наоборот, для меня это подтвердило правоту моих установок.

Теперь о моей службе в Генеральном штабе. Работая в Штабе, я не преследовал материальной выгоды: я получал там 3000 в месяц, а своей рекламной работой я зарабатывал в пять, а иногда и в шесть раз больше. Но я думал, что на той работе я приношу пользу моему государству и потому считал её своим долгом. О размерах этой пользы судить не мне. Когда разразилась война, я был уже не у дел и явно по какому-то недоразумению был выдан вашим единомышленникам в качестве военного преступника. Должен сказать, что то, что вы мне здесь показали, не поколебало моих мнений и установок; я увидел море слёз и бесконечные безобразия. Я извиняюсь за резкость и оговорюсь, что вежливость и корректность, проявленная по отношению ко мне здесь, в Ленинграде, составляет резкий контраст с тем, что мне пришлось пережить до сих пор. Я не знаю, является ли это вашей системой вообще или это один из способов системы. Вы просили меня высказаться откровенно — я это сделал.

Рыбаков помолчал немного и потом сказал:

— Благодарю вас за доверие, а относительно способа — я думаю вы не правы: мы вежливы со всеми и во всех случаях; этим Ленинград отличается от Москвы, но там это тоже явление послевоенное, ведь война, в особенности такая, как эта, ожесточает и огрубляет нравы. Пройдёт немного времени и всё уляжется и войдёт в свою норму. Но мы перейдём к нашим делам.

— Да, относительно наших дел, — перебил я, — я хотел просить вас разрешить мне чтение, и кроме того, если вы будете в дальнейшем моим следователем, просить не лишать меня возможности столь необходимого мне сна и не вызывать на допрос, когда я ложусь спать.

— Обе ваши просьбы будут мною выполнены. А сейчас идите отдыхать. Когда я вышел в коридор, большие часы, висевшие там, показывали полночь.