Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 76

Кировская пересылка[1] большая; она ежемесячно пропускает десятки тысяч людей, отправляемых из северозападных и центральных районов в лагеря, расположенные на севере: Печерские, Северный железнодорожный, Ухтинский, на Воркуту, Инту, а также все северо-уральские и сибирские, включая Чукотку, Магадан, Сахалин и Курильские острова.

Едущих с востока на запад очень мало. Я оставался на Кировской пересылке всего с неделю, тогда как обыкновенно люди ждут дальнейшей отправки отсюда около месяца. Пища была лучше лагерной, хлеб был тоже лучше, но отсутствие достаточного количества воздуха, теснота, а также невероятное количество клопов обращало это ожидание в пытку.

Мой «жилищный вопрос» разрешился довольно благополучно: вскоре после того, как я уселся посреди камеры на свой мешок, я услышал оклик с верхних нар:

— Вольдемарыч (так меня звали в лагере), полезай сюда!

Это был Масловский с 5‑го пункта Вятлага, вызвавший в своё время сенсацию в лагере приездом туда его отца, генерала[2], посетившего лагпункт совместно с Кухтиковым. Папаша, видимо, остался не совсем доволен бытовыми условиями, в которых находился его сын, и вскоре после этого визита Масловский уехал от нас за пределы лагеря.

— На волю, — говорили у нас, но это было не так.

Так как Масловский был студент-химик последнего курса, отцу удалось устроить его в Ярославль, в «закрытый лагерь» для учёных. Лагерь этот помещался, как я понял, в бывшем монастыре, в нём сидели учёные химики, занимавшиеся экспериментами и химическими опытами. Они были обставлены, по советским условиям, неплохо. Спали в дортуарах[3], имели кровати и постельное бельё, хорошо питались, для прогулок им был предоставлен монастырский сад.

Но совершенно невозможную атмосферу создавал для них непрестанный сыск и наблюдение за ними специально приставленных чекистских офицеров, ни на минуту не оставлявших их одних. Это привело к тому, что мой знакомый просил отца взять его оттуда. Просьба заслуженного папаши была исполнена, и сын ехал теперь в какой-то сибирский лагерь.

Ко всякому рассказу нужно относиться с осторожностью, в особенности в Советском Союзе. Через несколько лет я встретил на Свердловской пересылке одного инженера-химика, который тоже был в этом Ярославском учреждении и находился на пути в аналогичное заведение в Иркутске. Он объяснял, что его перебросили из Ярославля в Иркутск, потому что его квалификация не была достаточна для работы в Ярославле, в Иркутске же предъявлялись меньшие требования. Вероятно, та же причина вызвала отъезд оттуда Масловского.

Примерно на пятый день меня вызвали на этап, и я проделал все пересылочные церемонии в обратном порядке. Но теперь ехавших со мной было человек 20; большинство моих попутчиков ехали на пересуд или вызывались в качестве свидетелей. Шмон производился конвоем, который должен был нас сопровождать в поездке. И на этот раз обыск был довольно поверхностный.

Во время обыска я подошёл к окну — передо мной открылась такая картина: громадный грязный двор пересылки кишел людьми, занимавшимися какой-то стройкой. Грязные бородатые мужики в онучах, лаптях и так называемых «московских шапках» месили глинистую грязь, поднося на плечах брёвна в постройке; четыре бородача вручную пилили громадными продольными пилами брёвна на доски. Бабы в замазанных глиной ватных кофтах с подоткнутыми подолами, тоже в онучах и лаптях, некоторые из них беременные, таскали на ручных носилках глину и кирпичи к складываемой трубе. Фон этой картины составляла высокая башня колодца с громадным воротом для подъёма бадей с водой, чёрный бревенчатый барак бани, пара видневшихся сторожевых вышек для часовых и четырёхметровый бревенчатый тын. «Строительство социализма» и «дороги к коммунизму» отдавали XVI столетием. Моросил мелкий дождь, угрюмость и безнадежность картины подчёркивалась им ещё больше.

Я раздумывал над своей судьбой. В глубине души шевелилась надежда, но на поверхности её не было. Слишком невероятным казалось выпавшее на мою долю счастье. Хотелось поделиться с кем-нибудь моими сомнениями, и я избрал для этой цели ехавшего со мной пожилого советского капитана, которого везли на пересуд. Кстати, я очень долго не мог отвыкнуть говорить «ехать» и «прийти». Заключённые почти всегда сразу поправляли меня: «я не еду, меня везут» или «я не пришёл — меня привели». Этот капитан имел уголовную статью и надеялся оправдаться и ускользнуть от присуждённых ему 5 лет.

— Что же? Это не так невероятно, как вам, видимо, кажется, — ответил на мои сомнения капитан. — С Финляндией у нас сейчас хорошие отношения, я сказал бы — мы с ней заигрываем. Это, конечно, дипломатия, и я в ней ничего не понимаю, но всё же считаю вполне возможным, что вас репатриируют. Вам, наверно, кажется, что после всего, что вы здесь натерпелись и насмотрелись, вас не захотят выпустить из боязни, что вы можете всё это рассказать и описать, но такое опасение является только результатом вашей буржуазной идеологии. Наше руководство и наши следователи имеют совершенно иную идеологию и смотрят на вещи иначе. Вам не представляется преступным занимать какое-либо ответственное место в капиталистическом обществе или, скажем, самому быть капиталистом? В глазах же правоверного коммуниста вы — преступник уже в силу того, что вы занимали место на иерархической лестнице вашей страны. Вот и присоединённых теперь к нам республиках всех таких людей от министров до мелкого полицейского как раз за это осудили и вывезли в лагеря, и наши люди считают это правильным. Посудите сами: человек был офицером в буржуазной стране, значит, он защищал или собирался противиться введению в ней социалистического строя и присоединению к Союзу Социалистических Республик, значит, он враг, быть может, за своей незначительностью и не проявивший себя, но всё же враг, а всякий, кто против коммунизма, — преступник.

Вы не думайте, что я играю словами, у нас так воспитывают людей с детства, и ваши следователи безусловно искренно считают вас преступником.

Поэтому то, что вам пришлось пережить, в их глазах вполне справедливо. Вы же, живя у себя в Финляндии, тоже не возмущались, когда кого-нибудь убившего или ограбившего приговаривали к тюрьме, вы тоже считали, что это справедливое наказание за сделанное преступление. Теперь судите сами, что им неизвестно всё то, что вам пришлось пережить и перестрадать. Они в лучшем случае знают правила этапов, охраны, содержания в лагерях и тюрьмах, а это всё на бумаге выглядит несколько иначе, чем в        действительности, — это я по себе знаю. Вот этот молодой человек, — он указал на бледного худощавого субъекта, — отправляется в Молотовск[4] на Кольском полуострове, где сейчас градусов 20 мороза, между тем он одет в бумажные брюки и такую же рубашку, даже шапки у него нет. Там ему всё это, конечно, дадут, но пока он доберётся до своего лагеря, он может схватить воспаление лёгких или мозга или чёрт знает чего, а между тем — это я знаю наверное — по правилам лагерь не имеет права выпустить его раздетым, а конвой — его таковым принять. Так что то, что вам кажется компрометирующим нас, и что мы должны, по вашему мнению, бояться оглашения, нашим людям таковым не кажется. Большинство непорядков происходят от масштабов, а не от системы. Вот вы были на Кировской пересылке. Представьте, что вы сидели бы в камере, рассчитанной на 40 человек, тогда ничего страшного не было бы. Питание там неплохое, лучше, чем в тюрьме, один раз в 10 дней баня и парикмахер, да и бельё берут стирать каждые 10 дней и т. д. Но когда у вас в камере вместо 40 человек сидят 110, то картина меняется. Также и в нашем столыпинском вагоне: сейчас нас в купе 4 человека, а мест 13, едем удобно, в уборную выводят без трудностей и скандала, как только вам понадобится. А вот, когда в это купе запихнут 20 человек, то картина изменится.

Короче говоря — начальство знает правила, оно само их пишет и ничего неправильного в них не видит. Так что, если вы будете писать или рассказывать о том, что с вами произошло и что вы видели, то ваши единомышленники посочувствуют вам, как вы мне будете сочувствовать, если у меня разболится зуб, но если я вам начну рассказывать, как я боль переживаю, то от этого ваше сочувствие не увеличится. У вас самого зуб не болит, и вам, естественно, всё это не интересно. А на людей, сочувствующих нам, ваши рассказы никакого впечатления не произведут; они вам не поверят.

В вашем освобождении ничего невероятного нет. Я думаю, что по приезде в Ленинград вам нетрудно будет ориентироваться в вашей грядущей судьбе, исходя из того, в какую тюрьму вас привезут. Такие дела идут всегда через МГБ: если вас привезут во Внутреннюю тюрьму МГБ — есть шанс, а вот если в Кресты[5], то, думаю, что шанса у вас нет. Меня лично наверняка везут в Кресты; мое дело не политическое, а бытовое.

Рассуждения капитана показались мне резонными, но, чтобы сохранить спокойствие, я старался не думать о будущем.