Есть русская пословица: «Пришла беда — отворяй ворота». Она полностью оправдалась на мне: всё было неладно, всё было плохо. Появился второй начальник КВЧ, видимо, назначенный к нам по недоразумению, оказавшийся не лучше первого. После ряда происшедших между ними столкновений они поделили между собой работу так, что я попал под начальство обоих, и оба требовали от меня того, чего за отсутствием красок и кистей я сделать не мог.
После ряда скандалов, руготни, неприятностей и т. д. мне всё же удалось достать кое-какие краски, и я, с грехом пополам, начал выполнять свои функции художника. Я расписал столовую залу, намазал плакаты «наглядной агитацией», которые новый начальник поставил всё в одно место перпендикулярно к дороге, так что читать их можно было только ходя между ними, а этого, конечно, никто не делал. Расписал я и кухню, что было необходимо для «усиления моего питания», но от обоих моих начальников я получил за это головомойку с запрещением впредь что-либо делать без их разрешения.
Здоровье моё окончательно скисло. У меня сделался дистрофический понос, а ноги налились водой и распухли, как брёвна. Ночью я должен был раз десять выскакивать на двор по нужде, а «усиленное питание», выражавшееся в 600 граммах ячневой сечки, проскакивало насквозь без задержки. Мне пришлось обратиться в санчасть.
За это время там произошли благоприятные для меня перемены:
во‑первых, появился «вольный» начальник санчасти, именовавший себя лейтенантом медицинской службы и носивший соответствующие погоны, но не имевший никакого понятия о медицине. Должность статистика санчасти исправлял прибывший к нам на лагпункт Деспотули, и, наконец, появились два врача — один азербайджанец Ахундов, получивший 10 лет за работу у немцев в лагерях для военнопленных, и доктор Зайцев, прибывший к нам с «Заячьего» лагпункта. Благодаря посредничеству Деспотули, Ахундов обещал устроить меня в стационар и подлечить, выговорив предварительно обещание «оформить» помещение санчасти лозунгами и картинами на стенах. К сожалению, стационар был переполнен, и мне пришлось ждать очереди.
К этому времени я потерял всякую надежду поправиться, так как чувствовал себя ужасно. Совершенно истощённый поносом, я ходил на распухших ватных ногах, в ушах шумело и голова кружилась, я почти падал.
Естественно, что мои начальники были мною недовольны и подали на меня рапорт начальнику лагпункта, обвиняя меня в саботаже их распоряжений и в лени. Начальник вызвал меня к себе, обложил площадной бранью и распорядился посадить в изолятор; начальник изолятора сообщил мне, что когда я отправлюсь «садиться», то я должен взять с собой кисти и краски и написать столь необходимые ему лозунги и номера на камерах.
На мой вопрос, когда мне перебираться в изолятор, он сказал, что в этом необходимости нет: начальник велел посадить меня с выходом на работу, а это означает, что сидеть в изоляторе я должен лишь ночью, а днём выполнять свою работу; поэтому он ничего не имеет против того, чтобы я спал и жил, как и до сих пор, а в изоляторе только числился.
Когда я изумился такому положению вещей, то заведующий изолятором объяснил мне, что начальник лагпункта каждый день сажает в изолятор кого-нибудь из «придурков», но никто из «придурков» фактически в изолятор не садится, а только в нём числится. Таких «числящихся в изоляторе» у него сейчас трое: бухгалтер вещестола, диспетчер и младший нарядчик. Совершенно неожиданно мне не пришлось даже числиться там, так как меня вызвал к себе Шиврин, выполнявший на лагпункте обязанности начальника режима, и сообщил, что он получил приказание посадить меня на трое суток в изолятор, но что выполнить это распоряжение он не считает возможным в силу того, что я числюсь за санчастью, а врач сказал, что я болен и жду свободного места в стационаре.
Это обстоятельство ускорило мой приём в стационар. Я получил там отдельную койку — я говорю «отдельную», так как за недостатком мест в это время всегда лежало по три человека на двух сдвинутых койках — подавляющее большинство были больны дистрофией и водянкой.
Одна палата называлась «хирургической». Вследствие отсутствия перевязочных средств и антисептики там всегда воняло трупом. Перевязки делались редко, бинты стирались просто мылом и шли снова в употребление. С лекарствами дело обстояло тоже плохо, но Ахундов утверждал, что это не так существенно, так как главный контингент больных — дистрофики, которым нужно малороссийское сало, а не лекарство; к сожалению, и этого необходимого для них сала тоже не было.
Свободное копирование
