Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 63

Глава девятая

КАТАСТРОФА

Кровью моего сердца

Пишу я эти строки.

В начале ноября начальник КВЧ младший лейтенант Лебедев спросил меня, не хочу ли я проехать на 7‑й лагпункт, чтобы привезти из музыкальной мастерской отпущенные нам по наряду балалайки, гитары и баян, для каковой цели со мной, кроме конвоира, поедет наш баянист. Баянист этот был горе-баянист: он умел играть две-три вещи, которые исполнял и при разводе, и во время обеда в столовом зале. Злые языки говорили, что это не три вещи, а одна, и называется «Каши мало, я не сыт».

Я согласился, желая проветриться после монотонной лагерной жизни.

В одно пригожее морозное утро я, сопровождаемый баянистом и косоглазым неказистым старым солдатом, проделал девятикилометровый путь до 13‑го лагпункта; там мы сели на поезд и к 3 часам дня были на 7‑м.

Инструментов нам дали больше, чем мы рассчитывали, — штук 15, а баяна не дали, сказав, что сейчас готовых нет.

Мы нагрузились гитарами и балалайками, которые, хоть и были лёгкими, но очень неудобными для носки, и отправились обратно. По трассе за сутки в каждый конец проходил только один поезд, имевший арестантский вагон, и нам пришлось взгромоздиться на товарный поезд, вёзший брёвна. Ехать, правда, нужно было только два часа, но мы на свежем воздухе сильно промёрзли, в особенности старик-конвоир.

На станции 13‑го лагпункта было жарко натоплено, мы проголодались и разморились. Нам не хотелось идти пешком ещё 9 километров, и мы стали ждать оказии. Баянист попросил конвоира свести его на 13‑й, где, по его словам, лежали две посылки из дома. Конвоир согласился, и они ушли, оставив меня одного со всей музыкой на станции.

Было часов 9 вечера. Через час мои компаньоны вернулись с большим мешком продуктов, и баянист, дав денег, попросил конвоира купить водки.

Конвоир удалился и вернулся через полчаса с бутылкой водки, половину которой он выпил по дороге в виде вознаграждения за труды. Мы тоже отпили немного, закусив из посылки хлебом с маслом и колбасой, угостили и дежурного по станции, обещавшего нам паровоз в 3 часа ночи.

Пока мы закусывали, вели переговоры и т. д., конвоир заснул богатырским сном, и когда часа в 2 ночи мы его растолкали, он попросил опохмелиться для «бодрости», но, допив оставшееся в бутылке, оказался окончательно и безнадёжно пьян. В это время подали паровоз с составом под погрузку, находившуюся в двух километрах от нашего лагпункта. Благодаря этому мы могли проехать почти всю нашу дорогу, но тут создались трудности, предвидеть которые мы могли бы, но не предвидели, а именно — так как наш конвоир оказался пьян, как стелька, то нам, кроме гитар с балалайками и мешками с посылкой баяниста, пришлось волочить ещё и конвоира с винтовкой. С большим трудом мы взгромоздили наш товар на тендер, и нам удалось уговорить машиниста подвезти нас к самому лагпункту. Тут мы сдали нашего конвоира вахтёру и благословили судьбу, что добрались до лагпункта.

Более двух месяцев я не имел сообщений из дома и сильно скучал. Раньше хоть половина писем доходила, а теперь — ничего. Я написал письмо в Москву в Финляндскую миссию, хотя знал, что это довольно безнадёжное дело, так как в Москве посланником сидел некий Сундстрём[1], которого я хорошо знал по Гельсингфорсу.

Сын богатых родителей и сам очень состоятельный человек, он вначале пытался сделаться врачом, но, видя, что это требует больших усилий, решил заняться политикой, а так как и для политики нужны мозги, то он избрал лёгкий путь многих ренегатов, примкнув к самым крайним элементам, но предусмотрительно в коммунистическую партию не вступил. Расчёт оказался верным, он прошёл в Риксдаг[2] и там повел себя так, что властям во время войны пришлось посадить его в тюрьму. После капитуляции Финляндии негодяй сразу занял видное положение, сделавшись тальманом (председателем) Риксдага. Находившееся тогда у власти прокоммунистическое правительство вскоре назначило его посланником в Москву. Позже его перевели в Китай, где он, на счастье своей родины, и скончался.

Он был известен мне с молодых лет и часто бывал у меня в доме, но зная, что он из себя представляет, я не рассчитывал на его помощь, хотя думал, что, кроме этого господина, в Финляндской миссии должны быть и приличные люди, могущие передать мою весточку жене. Но эта надежда оказалась тщетной.

Как я уже упоминал, наш доктор-колонист в связи с сифилитической историей исчез с нашего горизонта, и санчасть возглавила жена оперуполномоченного Зайцева, смазливая подкрашенная женщина, имевшая звание фельдшерицы. Врачом был заключённый, доктор Надеждин из Белоруссии, человек милый и симпатичный. Он был собственно не заключённый, а подследственный, но ввиду затянувшегося следствия был отослан в лагерь, так сказать, авансом. Позже он был реабилитирован и освобождён.

В санчасти я красил по его просьбе инструментальные шкафы в белый цвет мелом с клейстером. Закончив работу, я пришёл сообщить ему об этом, он поблагодарил меня и сказал, что предоставляет мне койку в стационаре, которую я должен немедленно занять. Мое недоумение такой «любезностью» он разъяснил:

— У вас, мой друг, эпидемическая желтуха, я вижу это по глазам, дня через два-три вы и весь пожелтеете.

 Так и случилось, я весь пожелтел, даже зубы стали жёлтые. Лекарств, требующихся при этой болезни, видимо, не было, я получил лишь уротропин как мочегонное и 300 граммов сахара в день.