Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 60

Была уже осень. Зима в тех широтах наступает рано, и в конце октября выпал снег. По лагерным правилам, мы получали каждую неделю кинематографический сеанс, для чего в лагерь приезжала кинопередвижка. Фильмы по большей части были старые, главным образом захваченные в виде военной добычи в Германии. Однажды вечером, когда в столовом зале шёл такой сеанс, я пошёл в гости к Григорию Ивановичу Лозовскому, пригласившему меня на чашку чая с вишнёвым вареньем, которое он получил в посылке от жены. Мой сожитель Голанков пошёл смотреть фильм, и мы закрыли наше помещение на ключ. В лагере на ключ закрываются только служебные помещения — контора, хлеборезка, склады и т. д. Но мы пользовались этим правом, так как жили в «техническом кабинете», в комнате для занятий с бригадирами, то есть как бы в служебном помещении.

Пока один смотрел фильм, а другой пил чай, пара воров выставила наши окна, один залез в наше помещение и стал передавать другому, стоявшему снаружи, всё наше имущество. Вероятно, они успели бы ограбить нас начисто и унести то немногое, что у нас было, если бы один из наших товарищей не вышел покурить во время антракта и не увидел эту операцию. Бросившись обратно в зал, он поднял тревогу, и через несколько минут несколько сот человек во главе с начальником лагпункта были на месте преступления. Воры были схвачены, вещи отобраны, и начался самосуд: их принялись избивать, били ногами. Я тоже прибежал, не зная, в чём дело, на отчаянные крики избиваемых, вопивших:

— Караул! Убивают!

Наконец Вяткин остановил избиение и велел отвести воров в изолятор. Стали проверять вещи; выяснилось, что всё в общем было цело, пропали только деньги, бывшие в кармане летних брюк Голанкова. По его словам, их было рублей 200. Тогда начальник приказал привести воров обратно. Стали допытываться, где те спрятали деньги. Воры не могли этого указать (я думаю, что деньги были украдены кем-то другим во время наведения порядка), тогда начальник разбил им физиономии в кровь, в то время как наиболее ретивые из толпы наносили им удары сзади руками и ногами в поясницу и спину. Экзекуция длилась минут десять, после чего воров уже унесли в изолятор.

На другой день их передали в санчасть, где один из них умер от «отёка лёгких», как гласил официальный акт вскрытия, нигде не упоминавший об избиении. Это обстоятельство помогло второму вору выйти сухим из воды, так как начальство, учитывая обстановку, не сочло возможным отдать его под суд.

На меня этот случай произвёл очень тяжёлое впечатление, тем более, что через несколько дней таким же образом искалечили дневального украинца по фамилии Однорог за пайку украденного им хлеба. В обоих случаях в избиении принимали участие главным образом лица административно-технического персонала из заключённых.

Наличие замка на нашем помещении имело не только положительные, но и отрицательные стороны. Дело в том, что вольные, обслуживающие наш лагерь, заводили шашни с заключёнными женщинами. До приезда Вяткина они брали их к себе на квартиры в качестве прислуги, но Вяткин, вступив в должность, разрешил это делать только женатым. Холостые нашли выход для встреч со своими пассиями, используя наше помещение: они просто заходили к нам и, попросив ключ от комнаты, предлагали нам пойти погулять на полчасика, что мы и делали безропотно. В особенности часто использовал эту возможность секретарь партийной ячейки, приволжский немец, бывший вольным бухгалтером.

В октябре месяце на лагпункт прибыл новый оперуполномоченный — капитан Зайцев. Он был переведён с другого лагпункта по собственной просьбе ввиду несколько комической причины, заключавшейся в том, что жена его, носившая ту же фамилию, была начальница санчасти лагпункта. Врач из заключённых был тоже Зайцев, и Зайцев же был нарядчик. Считая, что такая комбинация фамилий роняет его престиж, капитан Зайцев попросил о переводе его с «Заячьего» лагпункта на какой-нибудь другой и попал к нам.

По прибытии он согласно с существовавшим порядком стал вызывать к себе для знакомства всех лиц административно-технического персонала из заключённых и всех сидящих по статье 58‑й. Был вызван и я. Осведомившись как я попал в советские лагеря, и побеседовав о Финляндии, о жизни в ней и о моей работе в качестве рекламиста, он спросил, не могу ли я скопировать ему картину Васнецова[1] «Три богатыря». Я ответил, что могу, но не имею достаточного количества необходимых красок. Зайцев сказал, что едет на днях в Киров и краски мне привезёт. Он это сделал, я засел за картину, а Зайцев стал ежедневно в разное время посещать мою комнату, чтобы, по его словам, посмотреть, как продвигается работа.

Такие визиты были мне крайне неприятны, они создавали у других заключённых впечатление какой-то моей близости с чекистом и могли заставить их подозревать во мне «стукача», что в лагере могло не только испортить отношения, но даже оказаться опасным для жизни. Я искренно думал, что движущим началом в визитах Зайцева была его заинтересованность моим художеством тем более, что при своих посещениях он обыкновенно беседовал об искусстве, художниках, художественных школах и т. д.

На деле это оказалось не так. Однажды, когда моё помещение было занято секретарём партийной организации, а я гулял по главной дороге лагеря с Ициксоном в ожидании возможности попасть домой, ко мне подошел оперуполномоченный:

 — Ну, как? Картина готова? Пойдемте-ка, посмотрим.

Я несколько растерялся и, замявшись, ответил, что помещение закрыто и, видимо, ключ взял с собой Голанков, ушедший на зону.

— Голанков? — сказал Зайцев. — Голанков дома. Он, вероятно, изнутри запёрся, пойдёмте постучим.

Ситуация для меня была не из приятных: явившись к дому вместе с чекистом, я явно должен был дать повод подумать, что привёл его туда сам. Однако выхода у меня не было. Подойдя к крыльцу, Зайцев приказал мне стучать в дверь, а сам остался в стороне. На мои стуки никто не откликнулся, и я, обернувшись, заявил:

— Никого нет.

— Есть, — спокойно сказал Зайцев и стал барабанить в дверь кулаками, — откройте, здесь оперуполномоченный.

Дверь приоткрылась, мимо нас прошмыгнула женская фигура, закутанная в платок, и побежала в женскую зону. За ней вышел несколько сконфуженный секретарь.

— Отдайте художнику ключ и пойдёмте со мной прогуляться, — любезно промолвил Зайцев.

На этом визиты прекратились. Секретарь партийной организации был снят со своей должности, освобождён от работы и исчез с нашего горизонта. Что с ним стало потом, мне неизвестно, но на мне это никак не отразилось, ключей больше никто не просил, и мы с Голанковым избавились от неприятной обязанности быть хозяевами «дома свиданий начальствующего состава». К сожалению, сам Саша Голанков был большой донжуан, и мне часто приходилось быть свидетелем его любовных приключений, когда он на ночь приводил свою очередную «невесту».

Меня очень удивляла беззастенчивость этих дам, из которых одна была вольная и занимала должность начальницы культурно-воспитательной части. Очевидно, её увлечение тоже стало известно оперуполномоченному, и она была переведена в другой лагпункт, а к нам вместо неё явился очень молодой и очень симпатичный младший лейтенант Лебедев, лет, вероятно, девятнадцати.

Расставаясь с Голанковым, начальница плакала и причитала: — Саша, Саша, как я без тебя буду.

Сам Саша был очень рад от неё избавиться и привёл на следующую ночь дебелую волжскую немку, которую, по его словам, он отбил от хлебореза, жуликоватого еврея, работавшего на воле в торговом аппарате. Свою должность в лагере он, видимо, тоже рассматривал, как торговое предприятие, так как при его освобождении, происшедшем при мне, у него обнаружилось тысяч пятьдесят денег, обстоятельство, несколько задержавшее его освобождение. Однако начальство не могло или не хотело доказать его злоупотребления, и дело ограничилось конфискацией этих денег, а сам он уехал безнаказанно продолжать свою деятельность на воле.