Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 57

Глава седьмая

НА НОВОМ МЕСТЕ (18‑й лагпункт)

Если моё прибытие на 5‑й лагпункт прошло незаметно, то прибытие на 18‑й было сенсацией. Сам лагпункт был новый, «с иголочки». Бараки были хорошие и комфортабельные, столовая и санчасть были весьма импозантные, постройки с колоннами в стиле ампир и сами по себе удобные в просторные. Весь состав «придурков», или административно-технического персонала, был давно сработавшийся, прибывший сюда вместе с начальником лагпункта Макаренко с 8‑го лагпункта, где они вместе проработали четыре года. Из них я хотел бы особо отметить четырёх человек, ставших за короткий срок моего пребывания на 18‑м лагпункте близкими мне людьми.

Первый из них — начальник производственно-плановой части, заключённый Григорий Иванович Лозовский. Лозовский был сыном последнего Царского вице-губернатора Эстляндской губернии[1], он остался после революции во вновь образовавшейся Эстонской республике и организовал там фабрику искусственного шёлка. С течением времени он основал такие же предприятия в Гельсингфорсе, Праге и Белграде. Война положила предел развитию его дела. В 1940 году после присоединения Эстонии к Советскому Союзу он был арестован, получил 10 лет и попал в лагерь. Во время войны всюду был большой недостаток в людях, поэтому многие лагерные должности были замещены заключёнными без дублировки их вольными. Таким образом, Лозовский сделался начальником производственно-плановой части.

Бухгалтером вещесклада был Ицексон[2]. Он был рижский адвокат и домовладелец, в прошлом очень богатый человек. Он, как и его родители, был видным сионистом, и по присоединении Латвии он был арестован за принадлежность к буржуазной еврейской организации и награждён 5 годами ИТЛ, которые незадолго до моего приезда были ему заменены новыми 10 годами за восхваление буржуазного строя. Пока он бился в щупальцах советского спрута, немцы ликвидировали в Риге его жену и двоих детей. Отец и мать его, высланные как «капиталисты» из Риги в Сибирь, не выдержали испытаний и умерли в ссылке. Лола Ицексон был очаровательный человек, приятный во всех отношениях, и мы с ним очень сблизились.

Александр Сергеевич Голанков был по должности лесотехник, поскольку окончил Лесной техникум. По социальному положению был сын видного коммунистического «пампа». Мне неизвестно, что привело его в лагерь, да ещё во время войны, но осуждён он был по 58‑й статье.

Я Сашей Голанковым я прожил в одной комнате во всё время пребывания на 18‑м пункте и сохранил об этом молодом человеке самое приятное воспоминание.

К нашей компании принадлежал ещё один довольно необычный молодой человек, богато и разносторонне одарённый. Будем звать его Колей. Он был сын раскулаченного крестьянина, погибшего в лагерях. В деревню, где он жил с матерью и сестрой, были высланы две классные дамы какого-то Петербургского института; они дали ему и его сестре первоклассное воспитание и образование. Он прекрасно владел французским и немецким языками, отлично знал русскую и мировую классическую литературу, играл на скрипке и обладал незаурядными художественными способностями. Кроме этого, обладал большой физической силой и великолепным аппетитом, удовлетворить который мы старались общими силами. Спал он у нас в комнате на полу под столом, подкладывая тонкую подстилку. Днём он работал для лесотехника Голанкова, а по вечерам помогал пайкодатчику.

Нарядчиком на лагпункте был ленинградец Алексей Алексеевич Егоров. Он ходил в полуматросском обмундировании, и я его вначале принял за матроса, но это оказалось недоразумением. Мы с ним хорошо ладили, и я пользовался его особым покровительством по двум причинам: во‑первых, я привёз ему рекомендацию от нарядчика с 5‑го лагпункта, а во‑вторых, он увлёкся самодеятельным театром в качестве режиссёра, а я творил ему декорации для его постановок. По лагерной и тюремной фразеологии он был «бытовик» — так называются люди, не принадлежащие к воровскому сословию, но совершившие такие уголовные преступления, как растрата, преступление по должности и пр.

Наконец, последний персонаж в нашей компании был художник КВЧ, до лагеря старший лейтенант службы снабжения, «махнувший» (продавший) на сторону два вагона сахара и севший за это на 10 лет по указу от седьмого-восьмого (7 августа).

В это время на командные должности в лагере стали назначаться демобилизованные офицеры военного времени, и в течение одного года все лагерные должности оказались замещёнными ими. Нужно отметить, что вначале они не совсем разбирались в обстановке и держали себя с нами на приятельской ноге, но позже высшее начальство обратило на это внимание, и их отношение к нам сильно изменилось. Незадолго до моего прибытия на 18‑й лагпункт приехала целая плеяда демобилизованных офицеров во главе с начальником лагпункта капитаном Вяткиным[3], инвалидом Отечественной войны и кавалером многих орденов. Живущие вокруг лагеря и обслуживающие его люди были все немцы с Поволжья, разосланные после ликвидации автономной республики Немцев Поволжья во все концы Сибири[4].

 Партийная зазонная ячейка тоже состояла из немцев, а председатель её был одновременно нашим вольным бухгалтером или, если хотите, наоборот. Конвой состоял из старых людей, рвавшихся демобилизоваться у не поддерживавших никакой дисциплины ни в своей, ни в нашей среде. Лагпункт был на 100% лесоповальный, поэтому питание было лучше, чем на 5‑м лагпункте, но в смысле одежды дело обстояло ещё хуже. Зона лагпункта занимала около одного квадратного километра и была покрыта тысячами пней от вырубленной тайги. Контингент заключённых состоял из 2000 мужчин, преимущественно криминальных, и около 800 женщин, в большинстве политических. Последнее указание требует разъяснения: среди женщин доминировали 18–20‑летние деревенские девушки из присоединённой к Советскому Союзу Галиции, или Западной Украины, население которой было пропитано сепаратистскими тенденциями и ненавидело «москалей», как оно называло русских. Там свирепствовала партизанщина[5]; в борьбе с ней советские власти выкачивали в ссылку и    в лагеря всю молодёжь. В Вятский лагерь, когда я ещё был на 5‑м лагпункте, прибыл маршрут, привёзший 2400 молоденьких украинок, обвинявшихся в помощи партизанам, в большинстве их братьям, отцам и женихам. Мораль этих девушек резко отличалась от морали лагерных женщин имевшихся там национальностей, не говоря уже о воровском контингенте женщин, способных заткнуть за пояс самого распущенного мужчину.

К счастью или несчастью, уже не знаю, большинство мужского лагерного населения было настолько истощено, что о женщинах и не мечтало. И  дальше сальных шуток и невероятно гнусных ругательств ни на что не было способно. Это не касалось лагерных «придурков» и лиц «командного состава» из заключённых, бригадиров, нарядчиков и пр. Эти позволяли себе большие вольности в отношении женского пола, и хотя официально сожительство с женщинами было воспрещено, но фактически, согласно неписанным лагерным законам, каждое такое лицо имело право на «лагерную жену», которую они часто меняли. Естественно, что в лагерных условиях, без всяких предохранительных мер, это вело к беременности, поэтому при каждом лагере имелся детский дом для рождающегося молодого поколения. Наши украинки держались довольно долго, но вскоре и они, во всяком случае, самые красивые и видные из них, пошли по рукам. Особенно плохо было то, что в лагере свирепствовал сифилис и санчасть никак не могла найти источника новых заболеваний, пока совершенно случайно не обнаружилось, что таковым был заведующий кухней. Он брал к себе на кухню женщин для уборки и награждал их своим вниманием, а так как последствия сказывались через месяц, то он успел заразить около 20 женщин, которые в свою очередь заразили ещё несколько мужчин. Венерическая больница для всего лагеря находилась при 7‑м лагпункте, который обслуживал мастерские музыкальных инструментов, гитар, балалаек, баянов, шарманок.