Я понял, что являюсь «Алисой в стране чудес», что совершенно не знаю и не понимаю обстановки, что мои впечатления поверхностны и что предстоящие мне 10 лет в лагере я не смогу провести около санчасти, занимаясь ерундой. Мне стало ясно, что я должен придумать себе какую-нибудь лагерную специальность, и я остановился на «художнике», хотя бы потому, что не знал никаких других специальностей, и также потому, что эта специальность стояла в моём формуляре.
Полученные от жены посылки несколько улучшили мой туалет. Казённого платья не выдавали: оно было дефицитно. Контингент «работяг», пользовавшийся казённым обмундированием, ходил в каком-то грязном тряпье. В денежном отношении я тоже был в плохом положении. То немногое, что я зарабатывал своими открытками и прошивками, выражалось 15–20 рублями в месяц; при цене на пайку хлеба (650 граммов) в 15 рублей это не могло повлиять на улучшение моего питания. Но я всё же более не голодал, хотя однообразие пищи было поистине ужасающее. Шесть месяцев подряд я ел изо дня в день суп из капустных листьев и ячневую кашу «сечку» — 95% размола. Разнообразие вносил лишь хлеб: он каждый день был другого цвета, в зависимости от суррогатов, из которого он пёкся. Лагерные старожилы рассказывали ужасы о голодовках военного времени, о «пелагре», являющейся высшей формой дистрофии, которая и сейчас ещё свирепствует на рабочих лагпунктах. Я это слушал, но полностью до меня всё это не доходило.
Если бы я в этот момент был отправлен на родину, то, вероятно, рассказывал бы о своих впечатлениях и переживаниях в стиле туристов и корреспондентов, описывающих советскую действительность так, как «их глаза её видели».
Случай с женщинами моей бригады показал мне кусочек «настоящей» лагерной жизни и заронил во мне много сомнений. После шести месяцев пребывания в лагере я не знал, например, что есть начальник режима и «надзоргруппа» надзирателей, которые за нами «надзирают», и когда начальник КВЧ послал меня как-то в «надзоргруппу», чтобы принести ему какую-то справку, то он был поражён, что я не знал ни где она помещается, ни что она из себя представляет.
Однако жизнь является лучшим учителем, и практика даёт лучшие результаты, чем теория, а потому я понемногу стал вникать в лагерную действительность. Началось с того, что я был вызван к оперуполномоченному, то есть представителю опер-чека-отдела, который был филиалом политической полиции. Что такой господин существует — это я слышал, но в точности род его занятий был мне неизвестен, поэтому я предстал перед ним не без внутреннего волнения, предполагая, что я где-то что-то неосторожно сказал. Однако на деле всё оказалось иначе: высказывался не я, а другой человек, я же был лишь слушателем высказываний.
Дело в том, что в бытность хвоеваром, я жил в домике вместе с моим предшественником в этой роли, сделавшимся возчиком дров; это был грузин по имени Аполлон, фамилию его я забыл, назовём его Чачаношвили. Так вот, оперуполномоченный, напомнив мне это обстоятельство, осведомился, присутствовал ли я при разговоре моего сожителя с неким Цинцадзе 6 февраля этого года в обитаемом нами помещении. Я ответил, что к моему сожителю очень часто приходили его соотечественники, и я, право, не помню, был ли у него Цинцадзе 6 февраля. Я считал эти визиты естественными и не придавал им такого значения, чтобы запоминать какого числа кто именно из них заходил.
На это оперуполномоченный мне ответил, что разговор между Цинцадзе и Чачаношвили в этот день был такого рода, что я должен был обратить на него внимание и его запомнить. Тут оперуполномоченный сделал страшные глаза и почти прошептал:
— Цинцадзе выражал сожаление, что в Грузии органами государственной безопасности был расстрелян Гоберидзе. Вы понимаете, что это значит и чем это пахнет? Откровенно говоря, я совершенно не могу понять, как вы это пропустили и немедленно мне об этом не донесли? Я положительно боюсь, что вам это будет стоить дорого. Тем более, что и Чачаношвили и Цинцадзе оба подтверждают, что в этот момент вы находились в комнате и притом на таком расстоянии, что не могли не слышать их разговора. Ведь это означает, что вы являетесь соучастником, и для такого рода преступлений у нас имеется специальная статья, гласящая о «недоносительстве».
был буквально огорошен происходящим. Цинцадзе хотя и редко, но заходил к моему сожителю, но о чём они говорили, я не знал, так как они говорили по-грузински, и тут я неожиданно для моего собеседника рассмеялся.
— Гражданин оперуполномоченный, — сказал я, — я мог не только находиться в комнате, но сидеть рядом с разговаривающими грузинами и не знать, о чём они говорят, так как я ни слова не понимаю по-грузински. Но даже если бы они говорили по-русски, то я и то не обратил бы внимания на их разговор, так как не имею представления, кто такой Гоберидзе.
На этом история закончилась для меня, грузины же были напуганы до смерти, боясь получить второй срок, но и для них всё кончилось благополучно и ограничилось лишь испугом. При встрече они мне разъяснили, что расстрелянный грузин Гоберидзе был коммунист, который проявил какой-то уклон, что они действительно о нём говорили, но «сожаления» не высказывали; донёс же на них третий грузин, также присутствовавший при разговоре, и что они оба ссылались на меня, как бывшего при разговоре в помещении и могущего подтвердить, что они никакого «сожаления» не высказывали.
Два дня спустя я встретил одного латыша, вместе со мной ехавшего из Москвы. На мой вопрос, почему он среди лета такой бледный и не был ли он болен, латыш рассказал мне следующую историю: в Латвии до войны он состоял в «айсаргах» — организация, соответствующая Финляндскому Шюдскору, — поэтому после присоединения Латвии к Советскому Союзу он был арестован и приговорён к 10 годам ИТЛ, но ему был зачтён срок пребывания под следствием, таким образом, он сидел уже четыре года.
В январе он вместе со мной прибыл в Вятский лагерь и здесь встретил одного русского заключённого, до войны жившего в Риге и прекрасно владеющего латышским языком. Этот человек помог ему хлебом и устроил у себя (он был бригадиром) на относительно нетяжёлую работу. В разговорах латыш вспоминал с ним старую Ригу, у них даже нашлись общие знакомые, но… «друг» оказался «стукачом» и донёс на латыша, что тот восхваляет буржуазные порядки и бывший строй своей родины. Бедняга просидел три месяца под следствием в изоляторе, был судим и снова получил 10 лет: 4 года сидения пропали зря.
Эти два случая заставили меня задуматься. В начале июля начались лесные пожары, и я со своей бабьей бригадой был отправлен на их тушение. Тушение заключалось в хлопании лопатами по горящему торфу и прорытии предохранительных канав. До настоящих больших пожаров мы вначале не дошли, так как они, на наше счастье, происходили в 20–30 километров от нас.
Свободное копирование
