Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 46

Дня через три по приезде я был помещён в стационар. Прикрытый грязным одеялом, я штудировал здесь ежедневно выпускаемое на данный день «меню» и поражался изобретательности заведующего хозяйством на названия блюд, совершенно не соответствующих действительности. Так, в меню обеда вы читаете: суп крестьянский, гуляш украинский, чай. Но «суп крестьянский» — это листья такой капусты, которую я никогда ни до того, ни после не видел, вареные в воде. «Гуляш украинский» представлял собой несколько кусочков вареной картошки, брюквы, моркови и кусочек мяса в 10 граммов. На десерт анонсировался «чай», но чая на самом деле не было: это был стакан кипятка, в котором было разведено граммов 10 коричневого неочищенного сахара.

Несмотря на громкие названия блюд, с едой в стационаре дело обстояло хуже, чем в тюрьме, и я быстро сообразил, что поправиться и набраться сил мне здесь не удастся. Своими соображениями я поделился с нашими милейшими докторами из заключённых, хирургом Шнейдером из Риги и детским врачом Бушем из Ревеля. Они со мной согласились и сказали, что я должен, отдохнув с дороги недели две, попытаться устроиться на какую-нибудь должность, связанную с возможностью получать больше каши, и таким образом встать на ноги. Для начала же надо поговорить со стационарным фельдшером, который до некоторой степени являлся министром иностранных дел санчасти и связан с кухней и подобными учреждениями, могущими облегчить моё положение.

Этот фельдшер был замечательно милый господин. Он был еврей, занимавший крупный пост в большевистской провинциальной иерархии. Одна из проведённых Сталиным чисток привела его в лагерь, где он, вспомнив свою дореволюционную профессию, стал фельдшером. Таким образом, для него круг замкнулся. Он принял во мне тёплое участие, и я был назначен «хвоеваром» санчасти. Когда мне это объявили, то я не сразу понял, что кроется под этим названием и каковы будут мои функции, но вскоре я всё это усвоил на практике.

В лагере свирепствовала цинга. Единственной мерой борьбы с ней было извлечение из еловой хвои имеющихся в ней витаминов путём заливания хвои 40‑градусной тёплой водой и держанием её в воде в течение 12 часов. После этого настой процеживался через марлю и выдавался каждому заключённому в количестве 50 граммов. Вкус этого напитка идентичен с тем, которым обладает хвойная ванна, поэтому заключённые пить его не хотели, и им наливали его в суп, что не повышало его вкусовых качеств. Общее неудовольствие этим заключённых косвенно отражалось на мне, и когда я проходил по лагерю, мне грозили кулаками и награждали весьма нелестными эпитетами как меня самого, так и моё искусство.

А между тем «искусства» требовалось много, и не так в процессе приготовления напитка, как в добывании нужных составных частей. Во‑первых, я сам и моя «фабрика» помещались в кое-как сколоченном дощатом домике, обмазанном глиной. Отопление состояло из печной колонки от ванны, но без водяного бака; вместо него колонка была закрыта сверху съёмным железным листом. Фактически это был костёр, который грел, пока горел.

Через час после того, как он кончал гореть, в помещении стояла та же температура, что и на улице, то есть градусов 20–25 ниже нуля.

Дров для отопления не отпускалось, их нужно было «доставать самому». Из лагеря в лес сам не пойдёшь. Эта дилемма разрешалась следующим образом. Для борьбы с цингой хронически страдавшим ею выдавалось кроме хвои так называемое «цинготное»; это была нарубленная сырая капуста с прибавлением к ней немного брюквы, иногда моркови, в количестве 150 граммов на человека. Это дополнительное питание прописывалось врачом; таких порций выдавалось в день около 300. Здесь я должен объяснить, что такое 150 граммов. В лагере только хлеб и сахар выдаются по весу, остальное выдаётся объёмно, то есть если я говорю 200 граммов каши или 150 граммов цинготного, то это означает, что и то и другое выдаётся черпаком, объёмно вмещающим 200 или 150 граммов. Заготовление этого цинготного и выдача его тоже находились в моих руках. Продукты для его изготовления я получал по весу, а выдавал цинготное по объёму, отчего у меня оставалось некоторое количество «лишнего» цинготного питания. Часть его я давал заключённому, привозившему в зону топливо, и за это получал от него нужное мне количество горбылей с лесозавода, а часть давал женщине, мывшей у меня пол, деревянную посуду, в которой я это заготовлял, и бочки для хвои.

Чтобы приготовить хвойный напиток в нужном количестве, мне надо было привезти сорокаведёрную бочку кипятка от кипятилки до моего помещения. Это было расстояние в 150 метров. Наполненную до краёв и поставленную на салазки бочку я просил кого-нибудь помочь сдвинуть с места, а дальше путь шёл под горку и бочка катилась сама, но на половине дороги был поворот и притом крутой; здесь надо было проявлять большую ловкость и, вовремя дёрнув верёвку, прикреплённую к салазкам, — дать другое направление. Если это удавалось, то оставалось только затормозить бочку у входа в мой дом.

 В первый день я вылил в снег две бочки кипятка и чуть не потонул в том море ругательств, которые вылились на меня из уст озверевших кипятильщиков. Но вскоре я так наловчился, что без всякой помощи давал моей бочке ход, летел вместе с нею вниз, делал ловкий поворот и подъезжал к месту, сам внутренне любуясь своей ловкостью.

Я должен был разрешить ещё один вопрос. Он касался доставания самой хвои, в просторечии еловых сучков, что тоже лежало на мне. Здесь выручало цинготное, и ассенизатор за миску капусты привозил мне воз сучков, которого хватало на целую неделю. Рабочей силой, нащипывавшей эту хвою, меня обеспечивала санчасть, присылая десятка два так называемых «поносников».

Приблизительно в это же время я решил предпринять шаги для налаживания связи с моей женой, оставшейся в Гельсингфорсе. Письмо, написанное мною, я отправил с одним вольным инженером из бывших заключённых; он ехал по делам лагеря в Москву и согласился опустить письмо в почтовый ящик в Кирове. Я сделал это не по собственной инициативе, а по совету приятелей, сказавших, что они всегда так поступают, так как письма, посылаемые прямым путём из лагеря, часто пропадают в цензуре. В письме я сообщил, что получил 10 лет заключения и что совершенно безнадёжно рассчитывать на моё возвращение. Я писал, что она должна с этим считаться и устраивать свою жизнь без меня, как ей будет удобнее и лучше. Я писал, что если она возьмёт развод, то я это пойму и не обижусь, ведь ей всего 38 лет, и она, несомненно, сможет найти себе подходящего человека. Пока же я буду очень благодарен, если она пришлёт мне некоторые указанные мной вещи и что-нибудь съестное.